Речь Сен-Жюста произвела сильное впечатление на Собрание. Опираясь на провозглашенный Руссо принцип общественного договора, молодой оратор нанес удар авторитету писаных законов. Правая, в лице Фоше, снова сделала попытку спасти этот авторитет. Фоше призывал Конвент отбросить пустые софизмы, которыми хотят его отуманить, и стать на точку зрения законности; а единственная кара, предписываемая законами по отношению к Людовику XVI, есть низложение. Боясь навлечь на себя и свою партию подозрение в роялизме, Фоше старался доказать, что для деспота низложение хуже смерти. Он красноречиво описывал унижение и позор низложенного короля, обреченного влачить жалкое существование среди свободного народа как живой урок тиранам. Казнь же Людовика, говорил Фоше, совершенно нецелесообразна: она окружила бы короля ореолом мученичества и собрала бы новых многочисленных приверженцев вокруг молодого дофина. Такие же взгляды развивал и Розе, доказывавший, что нарушение королевской неприкосновенности не только незаконно и несправедливо, но и не соответствует интересам нации. Но, несмотря на усилия правой Конвента, догмат неприкосновенности все более подвергался резкой критике монтаньяров. На заседании 15 ноября против него выступил один из виднейших представителей Горы — Грегуар:

«Потомство, вероятно, удивится, что можно было сомневаться в том, вправе ли целая нация судить своего первого слугу. Однако уже 16 месяцев тому назад я доказывал на этой трибуне, что Людовик XVI подлежит суду [14] ; я имел честь принадлежать к той малочисленной группе патриотов, которая безуспешно боролась против шайки разбойников Учредительного собрания; наградой за мое мужество были свистки. Граждане, выступая теперь в защиту того же дела, я обращаюсь к справедливым людям в надежде, что они выслушают меня снисходительно, с разумным спокойствием.

Докладчик Комитета законодательства, желая подкрепить фактами свои рассуждения, привел вам несколько примеров низложенных королей; история могла бы указать ему гораздо больше таких примеров. Конрад, король римский, император Генрих IV, император Адольф, король Венцеслав, Христиан II Датский и многие другие также видели крушение своих тронов по мановению наций. Но большинство этих фактов ничего не доказывают в данном случае; народы, низвергшие этих тиранов, не имели общественных договоров, которые были бы аналогичны нашему. Чтобы внести в мое рассуждение известную систему, я докажу прежде всего, что всякий конституционный король французов — оставляя в стороне Людовика XVI — подлежит суду за действия, не относящиеся к функциям королевской власти; во-вторых, что, если даже допустить неподсудность короля какой бы то ни было установленной власти, эта прерогатива исчезает перед властью нации. Развив эти принципы, я применю их к интересующей нас личности.

Вопрос о неприкосновенности был предметом бурных прений в последние заседания Учредительного собрания. Защитниками ее были те презренные существа, которые, оскверняя священное звание законодателей, променяли его на звание придворных лакеев, поставивших себе целью набить карманы за счет цивильного листа и разыграть роль мажордомов под охранительной сенью неприкосновенности. Тщетно возражали им, что король может быть неприкосновенным лишь в том случае, если он непогрешим и безупречен; их политическая ересь была догмой для народа, всегда склонного к поклонению королевской власти. Да и к тому же разве они не имели в своем распоряжении штыков и закона о военном положении? Они утверждали, что неприкосновенность — фикция, удачно придуманная для укрепления свободы. Итак, счастье народа должно было покоиться на фикции вместо незыблемых законов природы! Послушать их, эта фикция была необходимой гарантией, обеспечивающей независимость исполнительной власти; они не понимали, что такой взгляд неизбежно ведет к признанию неприкосновенности и за агентами судебной власти.

Личность короля,говорили они, неприкосновенна; следовательно, неприкосновенность должна распространяться и на все его поступки. Ответ был нетруден; законодатели также неприкосновенны, но это относится только к их мнениям. Равным образом неприкосновенны и посланники, но только при исполнении своих служебных обязанностей. Однако их личность тоже неделима. Стало быть, одно из двух: либо и их неприкосновенность должна распространяться на все, либо король, подобно другим народным уполномоченным, теряет свою неприкосновенность в сфере частной деятельности.

Эфоры не были ответственны за свою общественную деятельность, но этим и ограничивалась их неприкосновенность. Что касается английской конституции, то и здесь свидетельства публицистов, законы и обычаи — все опровергает утверждения наших противников. Неприкосновенность короля и ответственность министров — вещи соотносительные. Поэтому во всех случаях, когда, во избежание злоупотреблений властью, существует ответственность министров, имеется и неприкосновенность; когда же отсутствует первая, то исчезает и вторая. Итак, одно из двух: либо пусть королевская неприкосновенность ограничивается областью администрации, либо пусть министры несут ответственность даже за личные поступки короля, ибо закон всегда должен быть в силе, а повсюду, где есть преступление, должно быть и наказание.

Вероломство, измена, убийство — это действительно королевские деяния, если судить по фактам и свирепым привычкам класса людей, именуемого королями; но с точки зрения права эти преступления входят в категорию частных проступков. Если король захочет меня зарезать, то неужели, по-вашему, право сопротивления здесь уничтожается и меч закона прячется в ножны?

Когда приводилось это возражение и многие другие, весьма убедительные, то поборники абсолютной неприкосновенности были вынуждены допустить исключение; тогда только, противореча самим себе, они сознавались, что эта прерогатива относится лишь к административным преступлениям, но не к частным.

Абсолютная неприкосновенность — это нечто чудовищное; оно толкало бы короля на всевозможные злодеяния, обеспечивая ему безнаказанность. Объявить человека неприкосновенным и вместе с тем обязать его к исполнению всех законов, которые он свободно может нарушать, это насмешка не только над природой, но и над конституцией. В главе о королевской власти текст ее гласит, что во Франции нет власти выше закона. Допустить абсолютную неприкосновенность — значит объявить в законодательном порядке, что вероломство, зверство, жестокость ограждены неприкосновенностью; вот почему можно сказать, что, допуская эту фикцию, защитники ее возводили ужасающую безнравственность в элементарный принцип общественного блага.