В основе этой документальной повести лежат записи, которые вел Петр Капица, служивший на Балтийском флоте в пору блокады Ленинграда. В книге рассказано о героизме балтийских моряков, о трудных осенних месяцах сорок первого года, о том, как была переброшена в район Ораниенбаума армия, нанесшая удар по врагу зимой сорок четвертого.
Автор раскрывает характеры людей, которые через самые тяжелые испытания блокады пронесли непоколебимую веру в нашу победу.
Четыре тетради
В апреле 1942 года я покинул блокадный Ленинград и восемнадцать месяцев не видел его. И вот теперь, на третьем году войны, возвращаюсь в родной город. Блокада еще не снята, хотя поезда уже проникают в Ленинград по узкой простреливаемой полоске земли у Ладожского озера.
Мне удалось раздобыть место в транспортном самолете, который наполнен ящиками с авиационными приборами. Меня посадили около иллюминатора и сказали:
— Не давайте ящикам съезжать с места… В случае чего — просигнальте механику.
Вскоре я почувствовал, как самолет побежал по взлетной полосе и оторвался от земли. Почти надо мной в своем «гнезде» сидел стрелок-радист. Я видел только его унты.
От нечего делать я смотрел в иллюминатор. Набрав высоту, мы летели выше облаков. Казалось, что над нами сверкали белизной нетронутые снега. Здесь светило солнце, в безмятежном сиянии покоились сугробы. Моторы гудели ровно, почти монотонно, вызывая дремоту…
Но что это? Самолет как-то странно качнулся и начал проваливаться. Сидевший вверху стрелок-радист беспокойно заворочался. Послышался стрекот его пальбы из пулемета. Вниз посыпались гильзы. Запахло порохом.
Видно, нас обнаружили барражирующие над линией фронта истребители противника. Я невольно вжался в закуток между ящиками, надеясь, что здесь пули не зацепят меня, и с бьющимся сердцем ждал беспорядочного падения.
Стрелок-радист перестал отстреливаться. Дневной свет в иллюминаторе померк, все заволокла серая муть. «Вошли в облака, — догадался я. — Теперь истребители не решатся преследовать нас, можно столкнуться».
В облачной мути мы летели минут пятнадцать. Затем в иллюминаторе опять засиял солнечный свет, и я увидел внизу россыпь домов, широкую ленту реки. Это был Ленинград. Сверху казалось, что он остался таким, каким был. Ничто не изменилось в его контурах, только погасшими свечками торчали заводские трубы.
Но позже, когда с аэродрома на автобусе повезли вновь прибывших пассажиров, я увидел, что окраинные улицы превратились в пустыри и огороды. Многие деревянные дома были разобраны и пошли на топливо, лишь кое-где одиноко среди черных грядок торчали кирпичные здания.
Пешеходы попадались редко, и почти все они — мужчины и женщины — были в военной форме. Неужели в городе совсем не осталось гражданского населения?
На мосту через Неву в гранитных полукружьях торчали длинноствольные зенитки, а возле них стояли зенитчицы в касках.
Марсово поле было разделано под огороды. Здесь виднелись окопы и зенитные автоматы.
В комендатуре на мое удостоверение личности поставили ленинградский штамп, который часто изменялся, чтобы лазутчики противника не могли воспользоваться старыми удостоверениями. Теперь, войдя в состав ленинградского гарнизона, я мог свободно ходить по городу.
Первым делом я, конечно, отправился по Садовой улице на Невский. Когда-то этот перекресток у Публичной библиотеки был самым шумным. Здесь вереницами мчались легковые машины, звенели трамваи, сновали троллейбусы, автобусы, а на панелях невозможно было пробиться сквозь толпы пешеходов. В центре пересекающихся улиц стояли самые расторопные и сообразительные регулировщики движения. Сейчас же перекресток выглядел пустынным, лишь изредка пробегали грузовики, которым прежде запрещено было показываться на Невском, да тихо полз обшарпанный трамвай, с разбитыми стеклами, посеченный осколками. Пешеходы деловито шагали по менее опасной при артобстреле стороне.
Развороченная крыша Гостиного двора и его закопченные стены напоминали о бушевавшем здесь пожаре. Витрины знаменитого Елисеевского магазина были заколочены досками, из-под которых сыпались опилки.
Без клодтовских коней сиротливым казался Аничков мост через Фонтанку. Скульптуры сняли еще в первую военную осень и зарыли поблизости, в Саду отдыха.
Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряд, пролетевший над Невским, с грохотом разорвался в районе Конюшенной площади. Минут через пять просвистел второй снаряд. Его взрыв прогремел в другом месте — где-то у Московского вокзала.
Я повернул к каналу Грибоедова. Надо было засветло попасть домой.
— Вот ведь гады, опять по нервам бьют, — сказал артиллерист, перешедший со мной на менее опасную сторону проспекта.
— Как это по нервам? — не понял я его.
— Дают по выстрелу из орудий разных батарей, чтобы трудней было засечь их. Только население терроризируют: невозможно предусмотреть, куда упадет следующий снаряд. Всюду его жди…
Наш «недоскреб» — так называли дом на канале Грибоедова, где в надстроенных этажах жили писатели, — внешне выглядел нетронутым, хотя из писем я знал, что в него попало два снаряда.