– Думайте, что говорите, – сказал я ей и, не обращая внимания на ее сердитый взгляд, прошел в соседнюю комнату, чтобы там спокойно переодеться. Делая это, я услышал шум, источник которого находился на некотором отдалении. Это была мерзейшая какофония – смесь женских визгов, звона обратной связи в звуковых усилителях, завываний неясного происхождения, гудков и писков, производимых компьютером, и бренчащего металлического аккомпанемента, вызывающего в воображении кухню в разгар землетрясения. Вот, значит, о какой «авангардной музыке» они мне говорили. Выходит, Васко Миранда проснулся.

Ренегада и Фелиситас недвусмысленно заявляли мне, что не видели своего отшельника-хозяина уже больше года, поэтому, выйдя из комнаты, где я переодевался, я с крайним изумлением узрел дородную фигуру старика Васко, поджидающего меня в шахматном дворике, и стоящую с ним бок о бок экономку; и не просто стоящую, а игриво щекочущую его метелкой из перьев, от чего он хихикал и блаженно повизгивал. На нем и впрямь был мавританский наряд, о котором говорили мне сестры, и в своих пышных шароварах и расшитом камзоле, надетом поверх пузырящейся рубашки без воротника, он выглядел как подрагивающая студенистая груда турецкого рахат-лукума. Усы его поникли (от стоящих торчком вощеных сталагмитов не осталось и следа), а голова была столь же лысой и пятнистой, как поверхность Луны.

– Хи-хи, – фыркал он, отмахиваясь от Ренегадиной метелки. – Ола, намаскар, салам – здравствуй, милый мой Мавр. Выглядишь ужасно: того и гляди откинешь копыта. Что, мои женщины плохо тебя кормили? Этот маленький отдых не пошел тебе на пользу? Сколько же лет мы не виделись? Бог ты мой – четырнадцать! Да. Не слишком милосердно эти годы с тобой обошлись.

– Если бы я знал, Миранда, что вы так... доступны, – сказал я, гневно глядя на экономку, – я не стал бы затевать этот дурацкий маскарад. Напрасно я поверил россказням о вашем отшельничестве.

– Каким россказням? – возмутился он неискренне. Потом, смягчившись, добавил: – Если кое-что и преувеличено, то лишь в некоторых мелких деталях.

Взмахом руки он велел Ренегаде удалиться. Без единого слова она положила метелку и отошла в угол двора.

– Мы тут в Бененхели действительно ценим неприкосновенность частной жизни, – сказал Васко, – как и ты, между прочим, судя по тому, как ты взволновался из-за переодевания! Ренегада от души повеселилась. Но о чем бишь я? Ах, да. Как ты, возможно, заметил, Бененхели определяется тем, чего здесь нет, – в отличие от большей части округи и, безусловно, в отличие от всего побережья, наш городок свободен от таких уродств, как ночные клубы «коко-локо», автобусы с туристическими группами, ослики-такси, «камбиос» для обмена валюты и продавцы соломенных сомбреро. Наш замечательный сержант Сальвадор Медина обороняется от подобных уродств, организуя любому, кто осмелится насаждать их, ночное избиение в одном из темных переулков городка. Сальвадор Медина, кстати, терпеть меня не может, как и всех вновь прибывших, но, подобно тем иммигрантам, кто сумел хорошо устроиться – то есть подавляющему большинству «паразитов», – я приветствую его политику, препятствующую дальнейшему наплыву иностранцев. Мы-то уже здесь, и очень хорошо, если кто-то захлопнул дверь, в которую мы вошли.

– Ну не прелестно ли у меня в Бененхели? – продолжал он, неопределенно взмахнув рукой в направлении океанского миража, светившего в окна. – Ни тебе грязи, ни болезней, ни коррупции, ни фанатизма, ни кастовой ограниченности, ни карикатуристов, ни ящериц, ни крокодилов, ни магнитофонной музыки, а главное – никакой тебе семьи Зогойби! Прощай, Аурора, прощай, великая и ужасная! Прощай, мошенник, прощай, высокомерный Авраам!

– Не совсем так, – возразил я. – Потому что я вижу, что вы попытались – с ограниченным, надо сказать, успехом – окружить себя подобием воображаемого мира моей матери, прикрыть им, как фиговым листком, вашу несостоятельность; к тому же у вас находятся кое-какие уцелевшие работы Зогойби, и вопрос о похищенных картинах ждет своего разрешения.

– Они там, наверху, – пожал плечами Васко. – Ты должен быть доволен, что их для меня своровали. Настоящее ура для них! Тебе следовало бы ноги мне целовать за это. Если бы не моя команда профессионалов, они превратились бы в горелые тосты.

– Я требую, чтобы вы провели меня туда немедленно, – сказал я твердо. – А после этого, возможно, Сальвадор Медина окажет мне маленькую услугу. Возможно, мы отправим за ним вашу экономку Ренегаду или просто позвоним ему по телефону.

– Что ж, милости прошу наверх – поглядим, что там есть, – отозвался Васко, на вид нимало не обеспокоенный. – Только сделай одолжение, не спеши, ведь я человек тучный. Что касается остального, я не думаю, что ты действительно жаждешь общения с правосудием. Что лучше в твоих обстоятельствах: инкогнито или когнито? Разумеется, первое. Кроме того, моя возлюбленная Ренегада никогда меня не предаст. И разве тебе никто не говорил, что телефонный провод уже годы как перерезан?

– Вы сказали «моя возлюбленная Ренегада»?

– И моя возлюбленная Фелиситас. Они не причинят мне вреда даже за все золото мира.

– Это значит, что две сестрички сыграли со мной жестокую шутку.

– Никакие они не сестрички, бедный ты мой Мавр. Они любовницы.

– Друг друга?

– Уже пятнадцать лет. И четырнадцать лет – мои. Мне долгие годы бог знает какую чушь внушали-втолковывали про всякое там единство в многообразии. И теперь не кто иной, как я, Васко, с моими девочками сотворил такое сообщество.

– Мне нет никакого дела до ваших постельных занятий. Пусть скачут на вас, сколько хотят, как на старом пухлом матрасе! Мне-то что? Меня бесит то, что меня надули.

– Но ведь надо было дождаться картин. Какое тут надувательство? И надо было заманить тебя сюда так, чтобы никто не знал.

– Для чего?

– Для чего? А для того, чтобы одним махом избавиться от всех Зогойби, до каких я могу дотянуться, – от четырех картин и одного человека, последнего, как выясняется, в этом проклятом роду; иными словами – для того, чтобы вышло одним кусом пять.