Они сидели в коридоре на втором этаже, на пышные волосы и тревожное лицо Юдит падал яркий свет. За окном в зное индийской осени плыли нити паутины, садовник убирал скукожившиеся листья. Над красным шалфеем порхали желтые бабочки.

— Что ты имеешь в виду под словами „не уступил Венгрию“? — нахохлился Тереи. — Венгрия не ложка, за голенище не заткнешь. Не уступил, потому что мы не поддались на происки с Запада, потому что люди не хотят ни фабрикантов в литейках Чепеля, ни помещиков на денационализированной земле. Социализм, какой он ни есть, — это наше собственное дело, не отделимое от независимости.

Ференц склонил голову на плечо и с усмешкой глянул на Иштвана.

— А ты игрок, — выпятил он губу. — Ставишь, значит, на новую конъюнктуру…

— Игрок? Весьма сочувствую, если в том, что у нас творится, вы способны видеть всего лишь игру, а в политиках пешки на доске. Или, черт побери, вы не венгры?

— Может, еще расскажешь, сколько книг у нас выходило до войны и сколько сейчас, самодеятельность помянешь и музеи, открытые для народа? Если так, то я тебе скажу: пиши блокнот агитатора, а не стихи. Пиши-пиши — сделаешься главным редактором „Сабад неп“, — разозлился Ференц.

— Слушай, Иштван, — попыталась Юдит сбить накал страстей, — мне звонил твой протеже художник, хотел удостовериться, есть ли шанс получить стипендию.

— Когда вся Венгрия ходуном ходит, — насмешливо сказал Ференц, — это не самое первоочередное дело…

— Для Рама Канвала — первоочередное. Письмо-то, поди-ка ушло? Главное, чтобы он не терял надежды, они обучены ждать.

Юдит почти с жалостью посмотрела на Иштвана, хотела было что-то сказать, но пожала плечами и вздохнула:

— Так и прождет до следующего воплощения. Добрый ты парень, Иштван, — это „добрый“ прозвучало как „наивный“, а может быть, даже „глупый“.

— Хочу тебе сказать, что зато второй твой протеже, — ехидно начал Ференц, — ну, помнишь, тот, что сбежал с Цейлона….

— Никогда и ни в чем я его не поддерживал.

— Однако он тут осаду устроил, ты его задаривал, деньги одалживал…

— Он напечатал для нас две статьи. И подсунул его мне ты сам, товарищ секретарь…

— Статейки он сдул с наших информационных брошюр. На это он еще способен. Я тебя, Иштван, не виню, однако лучше, чтобы ты знал, кого опекаешь. Он через несколько дней едет в Западную Германию, будет писать оттуда хвалебные репортажи.

— А ты говоришь, он писать не умеет, — отрезал Тереи.

— За него напишут, напишут — лишь бы его подпись была, — выкрутился Ференц. — Ты поэт, тебе подавай истинное искусство, а простую дудку ты презираешь, потому что это наемная дудка, именно так надо было его трактовать. Купили немцы Джай Мотала. Опередили нас.

— Немного они на этом выиграли.

— Это все, чем нам остается утешаться, — объявила Юдит и, желая прервать споры, переменила тему: — Кто-нибудь из вас уже был в кино?

Видя их изумление, она пояснила!

— Дело не в фильме, а в хронике, вчера в „Сплендид пэлис“ показывали баррикады на улицах Будапешта и убитых повстанцев. Уверяю вас, на эти несколько минут стоит сходить. Сердце сжимается, центр изуродован, горелые дома торчат.

— Сходим, Иштван? — предложил Ференц, водя пальцем по стеклу.

— Ты что там рисуешь? Виселицу?

— Нет. Твою монограмму, — отрезал Ференц. — Всего лишь заглавную „Т“, хотя сходство есть…

— Сходили бы на восьмичасовой, — предложила Юдит. — Неужели вам нужно постоянно свариться?

— Не знаю, будет ли у меня время, — выкручивался Терем, задумав сходить в кино с Маргит.

— А что у тебя за важное дело? — заинтересовался Ференц. — Ты от нас сторонишься, правда, Юдит?

— Да. Прежде ты был другим, — согласилась Юдит. — Ты переменился, Иштван.

— Не морочьте голову!

— Раньше заходил кофейку попить, всегда находилась тема для разговора, — упрекнула его Юдит.

— Потерял к нам доверие господин советник, — вбил Ференц последний гвоздь. — Видно, он нашел себе закадычных друзей в другом месте.

— Сам знаешь, что это неправда, — Иштван отвернулся и, чтобы прервать разговор, удалился к себе в кабинет. Сел за письмо по делу Рама Канвала, горячо восхваляя его живопись. Когда примолкали клавиши пишущей машинки, из коридора доносилось продолжение разговора. Тереи догадывался: говорят о нем. Левое ухо огнем горело. Тетушка-старушка постоянно твердила: „Левое ухо горит — о тебе говорят плохо, правое — хорошо“. Возвращалось настойчивое опасение, что Байчи знает о Маргит, так поверил ли он предупреждению Грейс и как изволит им воспользоваться? Не сиделось на месте. Иштван схватился за телефон, а когда коммутатор ответил, потребовал, чтобы его соединили с прокуратурой. Индийка долго разыскивала следователя, ведущего дело о гибели мотоциклиста Кришана, наконец Иштван добрался до нужного чиновника, тот терпеливо выслушал дипломата, спросил, как зовут, попросил продиктовать по буквам. А когда Иштван кончил рассказ, неожиданно заявил, что, хотя соображения господина советника он весьма ценит, его вмешательство излишне, поскольку задержанная не далее как вчера освобождена. Неопровержимо доказано, что у нее не было никаких побудительных мотивов избавляться от мужа, а ее самооговор — это результат пережитого шока.