Вероятно, он думал (и это подтвердилось впоследствии), что одной угрозы будет вполне достаточно, поскольку тогда в Европе не было силы, способной выстоять против его войск на поле битвы.

На этом король и министр расстались. Напоследок Сали еще раз напомнил Генриху, что тот больше не должен видеться с принцессой Конде.

— Клянусь вам, Великий Мастер, я сдержусь и буду уважать священные узы, которыми сам же связал своего племянника с Шарлоттой. Я заглушу эту страсть, — пообещал Генрих.

Впоследствии добрый Сали так прокомментировал это обещание:

«Я бы полностью полагался на его заверения, не знай я, как легко обманываются нежные и страстные сердца, подобные его собственному сердцу». Воистину, лишь настоящий друг мог найти такие слова, чтобы выразить свое полное неверие в обещания короля.

Тем не менее, он приступил к решению трудной задачи и принялся мирить царственную чету, пустив в ход весь свой такт и все искусство, приобретенные в результате долгого опыта. Он мог бы заключить хорошую сделку в интересах своего повелителя, но тот не нашел в себе сил поддержать Сали. Мария Медичи и слышать не желала об изгнании супругов Кончини, к которым была глубоко привязана. Королева совершенно справедливо утверждала, что ей нанесена тяжкая рана, и отказывалась даже думать о прощении мужа иначе как при условии, что ее немедленно коронуют (ведь она имеет на это полное право), а король пообещает прекратить выставлять себя на посмешище, приударяя за принцессой Конде. Что касается содержания письма Воселаса, то оно ей неизвестно, и она не потерпит дальнейших допросов в духе инквизиции.

Это никак не могло удовлетворить Генриха. Но король уступил. Муки совести превратили его в труса. Он так несправедливо обращался с женой в личной жизни, что был вынужден пойти на уступки в других областях, дабы возместить ей ущерб. Эта слабость Генриха была проявлением своего рода комплекса, связанного с королевой. Для его отношения к ней были характерны перепады и крайности: доверие и подозрительность, уважение и безразличие, увлеченность и холодность. Порой королю приходило в голову вовсе избавиться от жены, а порой он думал и говорил, что она — самый мудрый из членов его государственного совета. Даже получив доказательства ее вероломства, даже негодуя, он тем не менее справедливо признавал, что сам спровоцировал ее. Поэтому король согласился мириться с Марией на ее условиях и поклялся себе, что порвет с Шарлоттой. Принимая в расчет последующие события, мы не имеем права предполагать, что Генрих был неискренен в своем намерении.

Но уже к маю того же года ход событий подтвердил верность суждений Сали. Двор выехал в Фонтенбло, и там прекрасная дурочка Шарлотта опрокинула своим тщеславием последний оплот Генриха, его благоразумие. Вероятно, она поощряла своего царственного возлюбленного к возобновлению льстивых ухаживаний. Но оба, похоже, позабыли о существовании ее супруга.

Генрих подарил Шарлотте украшения, которые обошлись ему в 18 000 ливров. Он купил их у ювелира Месье, и нетрудно представить себе, как судачили по этому поводу сердобольные придворные дамочки. При первых же признаках надвигающегося скандала принц Конде впал в страшный гнев и наговорил королю таких вещей, что тот не мог не почувствовать боли и досады. В свое время Генриху довелось общаться с множеством ревнивых мужей, но ни один из них не был столь нетерпим и непреклонен, как его собственный племянник, на которого король жаловался в письме к Сали: «Мой друг! Мсье принц со мной, но ведет себя как одержимый. Вы бы рассердились и испытали неловкость, услышав, что он мне говорит. В конце концов мое терпение иссякнет, но пока я должен разговаривать с ним строго и не более того».

На деле же Генрих был куда строже к племяннику, чем в беседах с ним. Он велел Сали задержать выплату Конде последней четверти суммы, отпущенной на его содержание, а также отказать кредиторам и поставщикам принца. Таким способом он, несомненно, хотел дать понять племяннику, что тот получает тысячи ливров в год вовсе не за красивые глаза.

«Если уж и это не удержит его в узде, — заключил Генрих свои сетования, — значит, придется изобрести какой-то другой способ, ибо все, что принц смеет мне говорить, больно ранит меня».

Генриху не удалось удержать племянника в узде. Принц тотчас же собрал пожитки и увез свою жену в загородный дом. Напрасно Генрих писал ему, что такое поведение позорит их обоих и что принцу крови полагается находиться не где-нибудь, а при дворе его повелителя.

Кончилось все тем, что безрассудный романтик Генрих принялся слоняться по ночам вокруг сельского особняка Конде. Его Величество король Франции и Наварры, воля которого была законом для всей Европы, переодевшись крестьянином, дрожал от холода, скрючившись за сырыми заборами, стоя по колено в мокрой траве. Терзаясь любовной истомой, он часами не сводил глаз с освещенных окон жилища своей возлюбленной, впадал в восторженный экстаз. И все это, насколько мы можем судить, привело лишь к обострению ревматизма, который, должно быть, напомнил Генриху, что пора его амурных похождений миновала.

Закоченевшие суставы и сочленения подвели его, зато не подкачала королева. Разумеется, за Генрихом шпионили, как и всегда, когда он уклонялся от честного исполнения супружеского долга. Чета Кончини позаботилась приставить к королю соглядатаев. Посчитав, что плод созрел, они донесли обо всем Ее Величеству. Убедившись, что муж вновь обманул ее доверие, она пришла в такую ярость, что опять объявила ему войну. Несмотря на всю свою сообразительность и отчаянные усилия, Сали на этот раз удалось добиться лишь вооруженного перемирия, но не мира.

Настал ноябрь, и принц Конде принял отчаянное решение покинуть Францию вместе с женой, нарушив при этом свой верноподданнический долг и не позаботившись заручиться согласием короля. В последний вечер ноября, когда Генрих сидел за карточным столом в Лувре, шевалье дю Ге принес ему весть о побеге принца.

«Никогда в жизни не видел, чтобы человек настолько терял разум и впадал в такой неистовый раж», — говорил потом Бассомпьер, присутствовавший при этом.

Король швырнул свои карты на стол и вскочил, опрокинув стул.