Франсуа пытался разозлиться на Муну всерьез, но не мог. «Глупость и ничтожество», – твердил он себе, как только вспоминал ее, но тут же слышал ее тихий, детский голосок, и он успокаивал его и заставлял улыбаться. «Ты такой красивый, – говорил голосок. – А почему ты смеешься? Тебе что, не говорили этого? Разве ты не знаешь, до чего у тебя соблазнительная ямочка над верхней губой»… и еще, и еще, все в том же духе. Франсуа тогда останавливался, словно от внезапного приступа слабости, и чувствовал, что смешон до безумия. Чувствовал, что молод, красив и ужасно смешон. И любим, да, любим, по-другому не скажешь…

Сибилла насвистывала, напевала, бегая чуть ли не бегом по коридорам издательства. Она спешила – спешила без особых причин, просто чувствуя, что ей необходимо спешить. Чувствуя, что ей нужно очень спешно что-то наладить в своей жизни, вернуть ритм, то ли свой собственный, то ли работы, то ли вообще жизни, хотя она не понимала, что разладилось в житейском потоке. Сбой, по логике вещей, должен был произойти у Франсуа, потому что она всегда жила в его ритме. А ведь как хорошо они жили все последнее время: весело, приятно, складно, его радовало все, что исходило от нее, ее радовал их совместный лад, и она не отделяла своей жизни от их общей. Если говорить точнее, – но Сибилла затруднялась точно определить эту особенность Франсуа, – в нем не было того тайного опасения, настороженности, подспудной слежки, доводящей порой до бесчувствия, всего того, что делает каждое дыхание любви подозрительным, что невольно превращает каждого влюбленного в могучего воителя и ревнивого стража своей любви. Поэтому им и жилось хорошо, но любовь трудное и совсем не ровное чувство. Сибилла уверилась в этом, любя Франсуа, но сейчас дело было не в неровностях любви, а в том, что ее любовь была встревожена явно ощутимым разладом, сменившим только что царившую между ними гармонию, в которой ей так хорошо жилось. Франсуа-возлюбленный, Франсуа-любовник, Франсуа-единомышленник – все было налицо: он был чуток к каждому ее желанию, к словам, к наслаждению. Она не могла сказать, что ей чего-то недостает – ей недоставало всего. В общем, кто-то в ней или что-то в ней очнулось и насторожилось.

В том, что с Франсуа что-то творилось, Сибилла знала точно, она звонила ему из Мюнхена и не дозвонилась ни ночью, ни рано утром, на кресле лежал незнакомый светло-голубой свитер – не женский – мужской, два или три раза Франсуа подходил и тут же обрывал разговор по телефону – всему этому она не придала бы никакого значения, если бы Франсуа не вел себя так неестественно. Дело в том, что он совершенно не умел врать, и его неловкость невольно привлекла ее внимание к тому новому, неизвестному, что внезапно появилось в их жизни. Чтобы избавить его от неловкости, ей приходилось в нужную минуту зажигать сигарету или менять тему разговора. Неспособность Франсуа ко лжи даже растрогала бы Сибиллу, но сейчас она была в угнетенном состоянии, и ее неуверенность и тревога только возрастали.

«Ох уж эти мужчины!» – вздыхала в таких случаях ее лучшая подруга Ненси, удручая этим еще больше: расхожие сентенции не успокаивали, а только раздражали усталую Сибиллу.

Обычно, если все обходилось без осложнений, Сибилла уходила из редакции часов в семь. И в зависимости от обстоятельств, влияющих на перемещение парижских пешеходов, садилась на автобус, метро или такси. В этот день осложнения были: Сибилла битый час отстаивала репортаж, который ей казался куда остроумнее другого, так что домой она добралась только часам к одиннадцати. Она миновала арку, потом прошла положенные несколько метров от ворот до их аллейки и в потемках наткнулась на что-то огромное, что, мешая проходу, перегораживало пятачок перед их дверью, тот самый пятачок, где они собирались сначала ставить коляски для детей, а потом инвалидные коляски для самих себя, а пока складывали дрова для камина и еще много чего другого, и куда их соседка в самом деле ставила колясочки своих многочисленных невесть от кого нагулянных малышей на протяжении восьми лет, пока не уехала с латиноамериканцем, к крайнему изумлению всех соседей. С тех пор их пятачок пустовал. И вдруг… Нет, это же надо было кому-то так обнаглеть – занять их пятачок! Все знают, что тут лежат их дрова зимой, их цветочные горшки летом и еще всевозможные велосипеды, на которых время от времени пытается передвигаться Франсуа. Конец этих транспортных средств неизменно плачевен из-за их полной несостоятельности с точки зрения механики, но Сибилла бывает счастлива, так как ей всегда грезится кровавая катастрофа.

Короче, больно ударившись коленкой о неожиданное препятствие, Сибилла пнула его еще разок и окончательно охромела. Она как раз чертыхнулась сквозь зубы, когда на пороге появился смеющийся Франсуа – Сибилла видела только его силуэт в желтом квадрате света из кухни: этакий черный дьявол из низкопробного ужастика.

– Что случилось? Из-за чего ты собираешься разбудить весь дом? – спросил он, подхватывая ее под руки, так как из-за резкой боли в щиколотке она не могла сделать ни шагу.

– Не задавай глупых вопросов! – сердито отозвалась Сибилла. – Кто посмел поставить сюда свою машину? Какой наглец?! – громко возмущалась она, подняв негодующий взор к верхним окнам.

– Не жди, что кто-то откроет окно и крикнет: «Это я!» – урезонил ее Франсуа. – Идем скорей домой! Мне так жаль твою ножку…

– Ты тут совершенно ни при чем, – отозвалась она, с облегчением усевшись и сняв туфли.

Сибилла села в кресло возле кровати, а не улеглась немедленно в постель только потому, что совершенно неожиданно увидела у себя на тумбочке совершенно неожиданную бутылку: стало быть, сон на неопределенное время откладывался.

– Шампанское? – изумилась она, указав подбородком на бутылку, и невольно улыбнулась: шампанское всегда рождало в ней ощущение праздника, хотя она не понимала, что они будут праздновать сегодня.

– За твою ножку и за твою терпеливость, радость моя! – сказал Франсуа. – Хотя шампанское было предназначено, чтобы отметить что-то совершенно другое.

– Другое – это машина? – внезапно осенило Сибиллу.

На одной ноге она подскакала к окну, оглядела машину и, потрясенная, снова уселась в кресло.

– Из соседнего гаража? «Фиат», выставленный в витрине на углу. Как тебе это удалось?

– Ты лучше скажи, он тебе нравится?

– Он – чудо! Я влюбилась в него, как только его выставили.

– Я это знал.

Франсуа сиял, во всяком случае лицо его излучало сияние. Вопрос: «Как удалось? Как? Как?», который стучал в виски Сибиллы, казался ему наипошлейшим в мире, а она никак не могла от него избавиться. Еще бы! Однажды она не устояла, зашла в гараж и спросила, сколько он стоит, так что она знала цену этому «Фиату»!

– Вот, держи! – сказал Франсуа торжествующе. – Все документы. В страховке я расписался вместо тебя. Ты застрахована на треть стоимости.

– Застрахована на треть? – машинально переспросила Сибилла. Франсуа кивнул и повернулся к двери.