Шрифт:
Замутило. Лес, выстрелы, снег, крики, копыта…
– Да что с тобой, чумак?!
Гринь сглотнул слюну:
– Так ведь… денег нет у нас, панна Ярина. Кожух я уже продал…
Сотникова сжала зубы. Совсем по-мужски заходили на скулах желваки:
– Еще чего-нибудь продай! Не скупись. Батько мой потом отблагодарит, – девушка не сдержала себя и усмехнулась, да так презрительно, что у Гриня свело челюсти:
– Не надо мне… его благодарности.
Помолчали. Сотникова опять глядела в сторону.
– Панна Ярина… а ведь пан Станислав где-то рядом!
Жесткие глаза сверкнули, как со дна глубокой ямы:
– Он не пан Станислав!
– Не поминать же всякий раз… лукавого! Как-то звать ведь его надо.
– Не надо звать, – панночка овладела собой. – Нам с ним… не сладить, – она потупилась, будто уязвленная собственным признанием. – Батьку надо искать; домой возвращаться. Чует мое сердце, что далеко мы от дома забрались, круто этот чорт завернул… Да не крестись ты! Нет его рядом, он пришел, куда хотел, и ведьма эта черная с ним. След давно простыл…
– И братик мой, – сказал Гринь тихо.
Ярина кивнула:
– Видать, чумак, и правда с братцем твоим нечисто! Пусть себе идут. А нам бы домой…
Гринь не нашел сил ответить. Поднялся и вышел.
…Зрадник! Иуда!
«Съезди, Григорий, туда-то и туда-то и сделай то-то и то-то, и завтра же девка будет твоей. Завтра, чуешь? Свадьбу сыграем».
Как пеленой глаза затянуло. Как песком засыпало; поскакал, разыскал, донес, что велено, слово в слово.
«Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня – и от тех людей, кого ты от смерти спас!..»
Пан Юдка сердюков взял да и Гриня с собой прихватил. И Гринь поехал – все в той же пелене.
Сели в засаду. Ждали кого-то. Сперва песня послышалась, потом показался отряд – валковские черкасы, с ними сотникова со своим татарином да пан Рио с подельщиками.
– Пали!
Выстрелы на мгновение разорвали пелену. Так прут, ударив, рассекает жирную пленку на воде. А потом пленка смыкается снова. Гринь, помнится, зачем-то кинулся к надворному сотнику, что-то спросить хотел… Как же, пан Юдка? Как же?!
И все. Ничего больше не помнит, боль ударила, навалилась чернота…
Долго ли он валялся, раненный? Скоро ли встал? Помнится, багрово отсвечивала лысина сурового сотника Логина, и думалось, что петли не миновать, а то и чего похуже…
И хотелось петли. Пали хотелось; предательская пелена повисла клочьями, давая Гриню в полной мере разглядеть дело рук своих – и сожженный Гонтов Яр, и убитых из засады черкасов, и Ярину Логиновну, живьем отданную в руки кровавому Дикому Пану…
А что, если он и вправду – чорт?!
Пекло тебе будет, Гринь-чумак. Руки на себя наложить – новый грех, да не тяжелее прочих. Семь бед – один ответ, все в пекле гореть, в огне неугасимом…
Гринь остановился.
Почти полностью смерклось. Болел бок. Над верхушками неподвижных деревьев висела луна, лысая, как сотник Логин. В отдалении мычала корова – мерно, через равные промежутки. Прямо перед Гринем стояло кряжистое, в бугристой коре, дерево, и с протянутой в сторону ветки свисала веревка с петлей на конце.
Шибеница? Сам себе петлю сплел, в беспамятстве? Или…
Гринь протер глаза. Все так же светила луна, и веревка висела – старые качели, он сам когда-то мастерил такие. Гой-да, гой-да…
Блеснула поверхность воды. Прямо у Гриневых ног начинался крутой спуск к пруду; трава здесь стояла нетоптанная, видно, ребятишки давно забыли про гойдалку. Обходят стороной.
Он попытался вспомнить Оксану – и не смог. Вспоминалось только яблоко в чистой тряпице. Наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек. «У вас дичка, а это яблоко из панского сада…»
За черные брови, за карие очи, за белое тело Оксанино – продался чорту. За то и кара – не вспомнить лица.
Гринь зачем-то потрогал веревку. Э-э-э, сгнила совсем, даром что просмоленная. На такой веревке вешаться – только себя позорить.
И шагнул вперед. Не особенно задумываясь, двинулся по склону вниз; вот ноги по щиколотку провалились в тину. Вот по колено поднялась холодная вода; прими мою грешную душу, Господи! Не отринь. Зрадник я, зраду смертью искупаю…
В пруду плеснуло – будто в ответ.