Отец и сын.

– Вот им, панове, в ножки кланяйтесь. Себя не пожалели, а вас, добродии, за шкирку выволокли!..

– Померли, никак? – шепотом осведомился один из черкасов, с головы до ног обвешанный взрывными зарядами.

«Бомбами», – вспомнила женщина нужное слово.

– Живы, Дмитро, живы… Но близко к краю прошлись, не сглазить бы! Пуп надорвали за ваше здоровьице. Гнить бы вам, панове, на Околице, до скончания веков, аминь… Ну и мы с панной Яринкой подсобили самую малость.

«Самую… малость…» – гулко ударило эхом в стены. Пошло метаться по углам. И услышали люди в душах своих тайное шептанье:

«Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча – я и сын мой из них. Если их сто – я и сын мой из них. Если двое их – это я и сын мой».

Услышали и ответное:

«Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами – от дня сотворения мира до конца времен…»

Первым молча поклонился, сняв косматую папаху, тот самый черкас, что «Померли?..» спрашивал. Следом и остальные стали кланяться. А сотник Логин стоял-стоял, да и ударил шапкой об пол.

Плюнул в сердцах:

– Дожил! За дочку душу продал, хлопцев растерял, будто лузгу жеваную, слово черкасское ногами топтал! – а теперь еще чортова семейка да жид-капосник с того света вытащили!

И захохотал Логин Загаржецкий, сотник валковский. Так захохотал, что частые слезы из глаз брызнули. Через минуту хохотали уже все – и черкасы, и консул Юдка, и даже Сале не удержалась.

Один только чумак Гринь испуганно примостился на краешке скамьи. Сидел рядом с беспамятным братцем, вовсю таращился на творящееся в зале беспутство.

Не знал: радоваться? горевать ли?

– Так что ж мне теперь: тебя, Юдка, к себе в сотню есаулом брать? К Шмальку в друзяки?! А чортячий кагал – не иначе как в хорунжие?! – выдавил сквозь смех Логин. – То-то славное войско выйдет! Все турки кто со страху, кто со смеху передохнут!

– В есаулы! Славно! – ухмыляясь в ответ, консул то гордо подбоченивался, то закладывал большие пальцы за отвороты жупана. – У Мацапуры-Коложанского сотником надворным был; у тебя, пан Логин, есаулом стану! Сала наемся, горелки напьюся, с девкой налюблюся – и в народные комиссары!

– В кого, в кого, иродово племя?!

– Ну, в митрополиты! А что мне таки терять, кроме своих пейсов?

– Владыко Юдка!

– Хо-хо-хо!

– А-ха-ха!

Наконец все отсмеялись. Только есаул Шмалько еще время от времени всхрюкивал, утирая слезу – никак угомониться не мог.

Видать, жид в митрополичьей ризе мерещился.

На коне, с девкой.

– Ладно, хлопцы, гоните табун на двор. Эй, донечка! – тут у вас другой стол найдется?

– Всенепременно! – вылез вперед довольно улыбающийся Теодор-Хведир.

– А горелка с доброй закусью?

– А як же! – в тон ему откликнулся Мыкола Енох.

– Ну то тащите, хлопцы, та давайте вечерять! – Сотник взял себя в руки, разом став серьезным. – Расскажете, что тут у вас…

Взгляд сотника, лучась неподдельной, червонной любовью, мазнул по собравшимся вокруг людям. Родным, верным; своим. Хоть и в чужой земле, хоть и на самом краешке обрыва, а все едино – свои. Задержался на теле бесчувственного каф-Малаха. Того насмешника, за кем гнались лихие черкасы в небесах круг за кругом – а выходит, что и не гнались, а верхом на этом, черном, скакали, будто хлопец голопузый на конячке. Дальше взгляд двинулся – вот разнопалый мальчишка, что плясал в небе рядом с Яринкой, «Батька!» с панной сотниковой на два голоса кричал…

Уперся взгляд в консула Юдку.

Закаменел.

А как был теплым, так теплым и остался.

– Цацка, – вдруг сказал-спросил Логин, и брови его поползли на необъятный лоб. – Слышь, есаул пейсатый? – цацка-то твоя златая…

– Не моя, – ответил Юдка.

– Ну, Панькова… или этого, героя драного…

– И не ихняя. Вот его цацка.

Еще раз посмотрел сотник на каф-Малаха.

Еще раз – на консула.

– Так вроде оса там раньше сидела?.. в цацке-то?!

Сале вздрогнула: показалось, вьюга за шиворот ледяной крупы сыпанула. Не вьюга – память.

Разом встало:

Судорожный взмах – и драгоценная искорка, кувыркаясь, полетела в снежную пелену.

– Батька! Лети… лети, батька!

Визг проклятого ребенка слился с порывом ветра. Проморгавшись, Сале увидела рядом с собой героя Рио – тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету медальон.

Тот, что урод-дитя все время таскал на шее, заходясь истошным воем, едва кто-нибудь хотел посмотреть цацку или, упаси небеса, потрогать.