Екатерина прекрасно понимала эту логику. Ей выгодно было сократить число жертв. Сторонникам императрицы на заседаниях порой приходилось очень непросто, ведь ни Волконский, ни Вяземский не могли гласно заявить: такова воля Ее величества. Петр Панин обвинял их в недостатке рвения, легкомыслии, чуть ли не в измене, и суд едва не пошел у него на поводу. Однако Екатерина в нужный момент осуществила нажим, и Волконский с Вяземским настояли на смягчении приговора. Именно желание Екатерины сыграло решающую роль в принятом судом решении: наказать смертью только самого Пугачева и пятерых его ближайших сподвижников, которые были повешены.

Самозванца казнили 10 января на Болотной площади [974] . По закону Пугачева следовало четвертовать, но палачу передали тайное приказание императрицы «промахнуться» и сначала отрубить «злодею» голову.

Нелегко прошло и подписание Манифеста о прощении бунта. Провозглашение подобного документа прекращало преследования бывших повстанцев. Оно ставило точку в крестьянской войне, а значит, и в полномочиях П. И. Панина. В этом вопросе братья Панины решили действовать через великого князя Павла, которого Екатерина призывала для обсуждения документа. В записке Потемкину 18 марта 1775 года императрица говорила: «Вчерась Великий Князь поутру пришед ко мне… сказал… прочтя прощение бунта, что это рано. И все его мысли клонились к строгости» [975] . Однако императрица не вняла доводам сына. На другой день в Сенате она огласила Манифест, и, по ее словам, «многие тронуты были до слез». Внутренняя смута закончилась.

Тема крестьянской войны, конечно, не могла быть обойдена молчанием в эпистолярном диалоге между императрицей и Вольтером. Как хорошая актриса, Екатерина тянула паузу, сколько могла. Философ не вытерпел и проявил любопытство первым. Еще 4 марта 1774 года он сообщал герцогу Ришелье о европейских слухах по поводу восстания: «Меня несколько встревожили моею Северною Семирамидой, но Нины появляются с того света только лишь в элегантной трагедии Кребильона или в моем произведении. Сама императрица написала мне очень милое письмо о воскрешении из мертвых ее супруга. Это единственная в своем роде дама: она играет империей в две тысячи лье и заставляет двигаться эту огромную махину с той же легкостью, с какой иная женщина вертит свою прялку» [976] .

Что же это за «очень милое письмо», которым наша героиня успокоила своего фернейского почитателя? 19 января 1774 года она впервые упомянула о Пугачеве, «который грабит Оренбургскую губернию и который, чтоб устрашить крестьян, называет себя иногда Петром III, а иногда доверенной от него особой. Оная пространная провинция… имеет недостаток в жителях; нагорная ее часть занята татарами, которых башкирцами называют и которые от начала света превеликие грабители; долины же населены всеми мошенниками, от коих Россия себя освобождала в продолжение сорока лет, подобным же почти образом, как и американские поселения людьми снабдевались».

И тут же, чтобы успокоить корреспондента, Екатерина сообщала о принятых мерах: «Для восстановления нарушенной тишины отправлен генерал Бибиков с корпусом войск. Дворянство оного царства (Оренбургской губернии. — О. E.),явясь к нему, предложило, чтобы он их с четырьмя тысячами человек, хорошо вооруженных, добрыми лошадьми снабженных и их иждивением содержимых, присоединил к своему войску. Оное предложение им принято». Этих сил казалось достаточно, и у Вольтера отлегло от сердца. Теперь он с чистой совестью мог, как бы из первых рук, доносить до своих многочисленных корреспондентов, что в России не происходит ничего страшного.

Чтобы закрепить это впечатление, Екатерина в письме перешла от рассказа о бунте к более интересной для философа теме — характеристике гостившего у нее Дидро. «Вы легко можете усмотреть, что оное буйство человеческого рода не расстраивает моего удовольствия, которое я имею от собеседования с Дидеротом. Ум сего человека составляет некоторую редкость; что же принадлежит до свойства сердца его, то надобно, чтоб все человеки таковые же имели» [977] . Ни к чему не обязывающие слова. Мы видели, что на самом деле Екатерина оценивала Дидро не столь восторженно. Но, будучи передана Вольтером, ее похвала должна была укрепить гостя в благоприятном мнении о ней.

Вольтер, со своей стороны, поддерживал и ободрял императрицу: «Нынешние времена уже не те, в коих Димитрий (Лжедмитрий. — О. Е.)жил! А потому та самая комедия, которая перед сим за двести лет с успехом была играна, теперь освистана будет» [978] . Понимая, какие непростые вопросы в тот момент задавала себе Екатерина, философ как бы снимал с нее ответственность за случившееся: держава большая, за всем доглядеть невозможно. «Сия страна варварская, наполненная побродягами и злодеями. Лучи Ваши не могут вдруг повсюду озарять; две тысячи миль имеющая империя может только в течение многих лет сделана быть благоустроенною» [979] .

Хотя послания Екатерины этого периода, как обычно, дышали уверенностью, события на Волге упоминались практически в каждом письме. Однако наша героиня умела оборачивать рассказ о восстании в десятки забавных случаев и любопытных анекдотов из придворной жизни, как горькую пилюлю закатывают в шоколадный шарик. «Приметно, что Ваше величество не много предприятиями Пугачева встревожены!» — отвечал ей Вольтер.

Чем серьезнее было положение, тем презрительнее отзывалась Екатерина о своих врагах. «Государь мой! Одни только „Ведомости“ увеличивают шум о разбойнике Пугачеве». Однако в другом письме, извиняясь за долгое молчание, признавала: «Маркиз Пугачев понаделал мне в нынешнем году премножество хлопот; я принуждена была с лишком шесть недель беспрерывно и с великим вниманием сим делом заниматься» [980] .