Каким же образом, по мнению императрицы, ситуация должна измениться? «Свора Ge и Gu сильна лаем», — рассуждала она. «Атмосфера… наполнена дымом и густыми испарениями, которые рано или поздно будут рассеяны только пушечными выстрелами… Но я побьюсь об заклад, что… сестра Екатерина одержит верх, слышите ли?» [1280]

Итак, «пушечные выстрелы». Помедлив некоторое время из опасения получить от Потемкина резкую отповедь, императрица все же решила посоветоваться с ним. «Друг мой сердечный, — писала она 19 октября, — …король прусский сделал две декларации. Одну в Польшу противу нашего союза с поляками, который… видя, что от того может загораться огонь, я до удобного времени остановить приказала. Другую датскому двору, грозя оному послать в Голштинию тридцать тысяч войска, буде датский двор введет [войска], помогая нам, в Швецию… День ото дня более открывается намерение и взятый ими план не только нам всячески вредить, но и задирать в нынешнее и без того тяжелое для нас время. Думаю, на случай открытия со стороны короля прусского вредных противу России и ее союзника намерений… армию фельдмаршала графа Румянцева обратить противу короля прусского… О сем, пожалуй, напиши ко мне подробнее и скорее, чтоб не проронить мне чего нужного» [1281] .

Получив это письмо, князь, как и подозревала императрица, ответил решительным отказом передать значительную часть войск в предполагаемую обсервационную армию. Он указывал, что распыление сил не позволит удержать границу на юге, а начало военных действий сразу против Турции, Швеции и Пруссии гибельно для России. «Вместо того чтобы нам заводить новую и не по силам нашим войну, — писал Потемкин 3 ноября, — напрягите все способы сделать мир с турками и устремите Ваш кабинет, чтобы уменьшить неприятелей России. Верьте, что не будет добра там, где нам сломить всех, на нас ополчающихся» [1282] .

Колебания императрицы усилились. «Тревожатся тем, что сделана доверенность к людям, крайне дела наши разстроившим, и что не внимали тому, что его светлость предсказывал», — доносил Гарновский 7 ноября. В то же время Екатерина не могла поступиться достоинством своей державы. «Войны с Пруссией и Англией, кажется, избежать уже нельзя, — продолжал управляющий, — потому что, с одной стороны, короли прусский и английский, приняв на себя вид повелителей вселенной, явным образом мешают нам во многих делах, с другой же, что государыня и совета члены… не полагают мщению соразмерных обстоятельствам пределов, и нет между раздраженными частями посредника».

Государыня была задета за живое: никто не смел предписывать ей законы, распоряжаться ее страной. «Вы говорите, что безумцы утверждают, будто нет более Екатерины, — писала она Гримму о слухах в Европе, — но если б ее и не было, Российская империя, тем не менее, существовала бы, и, конечно, ее никак не задавят ни Фальставы, ни Фридрих-Вильгельм, даже в соединении с другом Абдул Гамидом, и чем более мы выиграем времени, тем более мы явимся в силе» [1283] .

Твердое поведение императрицы вселяло уверенность в окружающих. «Лучше бить, чем быть биту, — давно заключила она. — …Я надеюсь, что всякий будет делать свое дело: учителя (европейцы. — О. E.),ученики (турки. — О. Е.)и мы вместе с ними. Мы, по обыкновению, будем бить направо и налево, а у вас всегда слыть побежденными, что нам никогда не мешало идти вперед, не теряя ни пяди земли» [1284] . Однако то были мысли для трансляции. С близким же другом Екатерина не считала нужным ни храбриться, ни лукавить.

7 ноября императрица просила Потемкина не оставлять ее «среди интриг» и настаивала на его скорейшем приезде в столицу после взятия Очакова [1285] . На ту же необходимость указывал и Гарновский, прося поспешить не только «для направления дел», но и для того, чтоб «царицу нашу, колеблющуюся без подпоры, огорчения с ног не свалили» [1286] .

Прочитав письма князя о необходимости перемены «политической системы», Екатерина проплакала всю ночь [1287] , а наутро написала Григорию Александровичу письмо, полное колких выпадов против Фридриха Вильгельма II. Она обвиняла того в антирусской агитации в Польше. «Сия, чаю, продлится дондеже соизволит вводить свои непобедимые войска в Польшу и добрую часть оной займет. Я же не то, чтоб сему препятствовать, и подумать не смею, чтоб его королевскому прусскому величеству мыслями, словами или делом можно было чем поперечить… Предпишутся мне самые легонькие кондиции, как например: отдача Финляндии, а, может быть, и Лифляндии — Швеции, Белоруссии — Польше, а по Самару реку — туркам, а если сие не приму, то войну иметь могу… Я начинаю думать, что нам всего лучше не иметь никаких союзов, нежели переметаться то туды, то сюды, как камыш во время бури. Я к отмщенью не склонна, но провинции за провинцией не отдам. Законы себе предписывать кто даст? Они позабыли себя и с кем дело имеют!.. Возьми Очаков и сделай мир с турками, тогда увидишь, как осядутся, как снег на степи после оттепели, да поползут, как вода по отлогим местам» [1288] .

Положение дел настоятельно требовало присутствия Потемкина в Петербурге, но он должен был вернуться победителем Очакова. К декабрю положение крепости стало критическим. Осадные работы были окончены, что сразу высвободило значительное число солдат для будущего штурма. Турецкий флот удалился зимовать на юг. Помощи осажденным ждать было неоткуда. Утром 6 декабря в результате короткого штурма, продлившегося час с четвертью, крепость пала. Потери турок составляли 9,5 тысячи убитых и 4 тысячи пленных, русская армия лишилась 926 человек убитыми и 1704 ранеными [1289] .

Известие о взятии Очакова вызвало ликование в Петербурге и коренным образом изменило ситуацию при дворе в пользу светлейшего князя. Его критики вынуждены были замолчать, а императрица вновь обрела уверенность в себе и сменила слезы на искреннюю радость. «За ушки взяв обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный, князь Григорий Александрович, — писала она 16 декабря. — Все люди вообще чрезвычайно сим счастливым происшествием обрадованы, я же почитаю, что оно много послужит к генеральной развязке дел… Теперь мириться гораздо стало ловчей» [1290] .