При этих словах Якоб протянул руку. Стражник отдал ему ключ, и палач вошел внутрь.

Одну половину этажа занимали две камеры. В левой безжизненно лежала на куче соломы Марта Штехлин. Стоял резкий запах мочи и гнилой капусты. В тамбур через маленькое зарешеченное окошко лился солнечный свет. Вниз спускалась лестница – в камеру пыток. Куизль хорошо ее знал. Там находились все инструменты, необходимые палачу для допросов с пристрастием.

Для начала он просто покажет орудия пыток Штехлин. Раскаленные щипцы, тиски для пальцев с винтами, вращая которые, можно было оборот за оборотом усиливать боль. Расскажет ей, каково это, когда растягивают стокилограммовыми камнями до тех пор, пока не хрустнут кости и их не вырвет из суставов. Зачастую одного вида инструментов хватало, чтобы подозреваемый стал сговорчивее. Насчет Марты палач не был настолько уверенным.

Казалось, знахарка спала. Когда Якоб подошел к решетке, Марта резко подняла голову. Забренчало. К рукам от колец в стене тянулись ржавые цепи. Штехлин попыталась улыбнуться.

– Заковали, как бешеную псину, – указала она на цепи. – Да и кормежка не лучше.

Куизль усмехнулся.

– Уж не хуже, чем если бы ты осталась дома.

Лицо Марты помрачнело.

– Как там мой дом? Небось, разгромили все, что можно?

– Туда я еще загляну. Но сейчас у тебя есть заботы поважней. Они думают, что это ты. Завтра я приду с секретарем и покажу тебе инструменты.

– Уже завтра?

Куизль кивнул. Затем пристально посмотрел на знахарку.

– Марта, скажи честно, это вправду ты?

– Нет, во имя пресвятой Девы Марии! Никогда я не смогла бы сотворить такое с мальчиком!

– Но он бывал у тебя? И ночью перед убийством?

Знахарка мерзла. На ней была только льняная сорочка, в которой она спасалась от Гриммера и его дружков. Женщина дрожала всем телом. Якоб протянул ей свой длинный потрепанный плащ. Она молча приняла его через решетку и накинула на плечи. Только после этого она начала говорить.

– У меня бывал не только Петер. Несколько других тоже. Им, видимо, недоставало матери.

– Кто эти другие?

– Ну, сироты вроде. София, Клара, Антон, Йоханнес… Это все. Навещали меня, иногда несколько раз в неделю. Мы играли в саду, я варила им мучную похлебку. У них никого больше нет.

Куизль припомнил. Он тоже, случалось, видел детей в саду знахарки. Однако никогда не обращал внимания, что все были полными сиротами.

Палач знал, как жилось уличным детям. Зачастую они собирались кучкой в стороне от всех. Он уже несколько раз вмешивался, когда другие дети сообща набрасывались на сирот и избивали их. На них словно написано было, что это жертва, на которую непременно нужно напасть. Якобу вспомнилось собственное детство. Он рос грязным, нечестивым сыном палача, но у него имелись, по крайней мере, родители. Счастье, которого лишались все больше детей. Большая война у многих забрала близких. Таким бедолагам город назначал опекунов. Чаще ими становились горожане из управления, но иногда и ремесленники, которые при этом прибирали к рукам имущество покойных родителей. В семьях, и без того уже больших, таким детям мало что перепадало. Их принимали, терпели и редко любили. Просто еще один едок, которого подкармливали лишь потому, что нужны были деньги. Куизлю становилось ясно, что эти сироты считали ласковую Штехлин второй матерью.

– Когда они были у тебя в последний раз? – спросил он Марту.

– Позавчера.

– Значит, в день перед ночным убийством. Петер тоже?

– Да, конечно. Такой внимательный был мальчик… – По засохшей крови на лице потекли слезы. – У него не стало матери. Она умерла у меня на руках. Петер и София, все-то они хотели разузнать. Как я стала знахаркой, какие травы беру… Всегда следили, как я растирала порошки… София говорила, что тоже хочет когда-нибудь стать знахаркой.

– И долго они оставались?

– Пока темнеть не начало. Я отправила их по домам, когда меня позвали к жене Клингенштайнера. Я до вчерашнего утра у них оставалась, тому есть свидетели!

Палач покачал головой.

– Тебе от них проку мало. Я вчера вечером еще раз поговорил с Гриммером. Петер, судя по всему, домой не являлся. Йозеф сидел в трактире до самого закрытия, а когда утром пошел будить сына, кровать оказалась пустой.

Штехлин вздохнула.

– Значит, я последняя, кто его видел.

– Так-то, Марта. Дрянь твое дело. Снаружи судачат вовсю.

Марта плотнее закуталась в шаль и сжала губы в тонкую линию.

– И когда ты возьмешься за клещи и тиски? – спросила она.

– Совсем скоро, если верить Лехнеру.

– Может, сразу признаться?

Куизль помедлил. Эта женщина принимала роды у его жены, и он был в долгу перед ней. Кроме того, Якоб при всем желании не мог представить себе, чтобы она могла нанести Петеру такие раны.

– Нет, – сказал он, наконец. – Будем тянуть. Лги, сколько сможешь. Постараюсь не причинять сильной боли, обещаю.

– А когда дольше будет уже нельзя?

Куизль вытряхнул потухшую трубку. Потом указал мундштуком на Марту.

– Я отыщу ту собаку, которая сотворила это. Обещаю. Только продержись, пока я отыщу эту тварь.

Затем он резко развернулся и шагнул к выходу.

– Куизль!

Палач помедлили и оглянулся на знахарку. Голос ее теперь перешел в шепот.

– Есть еще кое-что. Возможно, тебе следует знать…

– Что?

– Я держала альраун в шкафу…

– Аль… ты же знаешь, его считают творением дьявола.