Совершенно ясно после разговора с Мусатовым стало одно: не убивал представитель Сибревкома Малышев бывшего командира пихтовского ЧОНа. Значит, прав был он, Зимин, в своих предположениях.

Последние минуты свидания с Мусатовым проходили торопливо, скомканно. Зимин спешил. Шесть часов оставалось до отлета в Москву из Новосибирского аэропорта «Толмачево». Пушели с Нетесовым ожидали его в пушелевском джипе у самого подъезда мусатовского дома. Хотелось бы перед отъездом еще встретиться с Лестнеговым, спросить, откуда сведения, что Тютрюмов погиб при попытке к бегству, но было дай Бог успеть закончить разговор с Мусатовым.

– И о чем спрашивали на очной ставке, Егор Калистратович? Сейчас-то, надеюсь, не тайна? – задал вопрос Зимин.

– Не тайна, – ответил бывший чоновец. – Мне с вечера, перед тем как убили секретаря укома, Тютрюмов велел подготовить оседланных лошадей. Ну, я всего-то и подтвердил, что выполнил его приказание. И всё.

– А о кедровой шкатулке, которую у вас на Орефьевой заимке Тютрюмов забрал, не рассказывали следователю?

– Нет.

– Почему? Такая дорогая шкатулка. Бриллианты, жемчуг, золото…

– Почему, почему. Побоялся тогда! Вот почему, – ответил Мусатов резко, будто огрызнулся. Выражение лица его при этом тоже изменилось: как, дескать, можно не понимать простых вещей.

– Кого? Тютрюмова, что ли, боялись? – удивился Зимин.

– А ты думал…

– Он же под стражей был.

– Ну. И что? Он и до того всю жизнь: нынче в тюрьме, в смертной камере, завтра – на воле… Хотел бы взглянуть, как бы ты заоткровенничал: зашел к следователю, они рядышком, словно братовья, сидят, чаи гоняют, смеются. Не поймешь, кто и хозяин в кабинете.

Зимин не мог не отметить мимоходом: о событии давности в полновесную человеческую жизнь Мусатов говорил так, будто речь шла о вчерашнем дне. Не ускользнула от его внимания и предыдущая реплика.

– Что значит, «до того всю жизнь в тюрьме», Егор Калистратович?

– То самое и значит. Рассказывал иногда, какие дела еще задолго до революции творил. С такими же, как сам он. Оденутся с головы до ног во все черное, лица под негров вымажут сажей и – айда с бомбами да маузерами грабить. Однажды, хвастал, на весь мир прославились. Кассу захватили, охрану перебили, с мешками деньжищ на паровозе от города подальше отъехали, в лес ушли с концами.

– Это где было?

– Что ж я, всё помню, по-твоему? Да он мест, имен шибко и не называл. Я так даже и не понял, где у него родина.

Времени на продолжение разговора больше не оставалось. Из джипа отчаянно сигналили – через входную тонкую дверь квартиры Мусатова на первом этаже хорошо было слышно. Старик приложил к уху ладонь. Поглядев в окно, спросил:

– Тебя, что ли, это вызывают? Машина красная стоит.

Зимин кивнул.

– Ступай… – Заметно было, пихтовского почетного гражданина даже непродолжительная встреча сильно утомила.

Таинственная судьба бывшего командира пихтовского чоновского отряда Степана Тютрюмова все больше занимала мысли Зимина. И в особенности после того, как по пути в Новосибирск, проезжая Озерное, завернули в центр городка. Там в скверике на постаменте высился среди желтеющих акаций и кленов гранитный памятник-четырехгранник, на котором было высечено: «Здесь покоится прах красного командира части особого назначения (ЧОН) С. П. Тютрюмова, павшего от пули врагов Советской власти 23 августа 1920 года. Подвиг его бессмертен, имя – священно».

– Цирк, да и только, – присвистнув, сказал Нетесов.

– Хорошо бы еще попытаться в этом цирке разобраться, – заметил Зимин.

– Успокойся. Добраться до самой сути, кто такой Тютрюмов, что это за филькин памятник, – равнозначно тому, что найти клад. Надеюсь, не собираешься встать в ряды кладоискателей? Поехали!

Пополнять ряды искателей пихтовского адмиральского клада Зимин не собирался. Но вот попытаться разузнать о судьбе Тютрюмова решил твердо.

Единственная была зацепка: командир Пихтовского ЧОНа участвовал до революции в экспроприациях, причем одна из них в свое время была широко известна. Безусловно, то, в чем участвовал Тютрюмов, проходило под прикрытием экспроприации: о чистой уголовщине рассказывать своим бойцам он бы поостерегся. Мелких экспроприаций в начале века было много. Зимин, просматривая газеты, даже удивился, насколько много. А вот значительных, потрясших всю страну, – не очень. Московские, петербургские, кавказские, прибалтийские, гельсингфорская экспроприации быстро отпали. Было хорошо известно, как они проходили и кто в них участвовал. В Сибири, на Дальнем Востоке, когда по империи катились волны эксов, было спокойно. Оставался Урал. Зимин внимательно просмотрел первым делом все, что касалось бывшего лейб-гвардии унтер-офицера мотовилихинского экспроприатора Лбова. Самым громким делом лбовцев было ограбление почтовой кассы в середине 1907 года. Но это – на реке Каме, на пассажирском пароходе «Анна Степановна». Не то.