– А они, – кивнула на донос Басаулова, бесстрастно выслушав, – указали, что Сыренко пришел ко мне за помощью за три недели до того, как ему умереть? Пришел сразу после того, как они выписали его домой умирать. И что все остальные, кто потом умер, обратились слишком поздно?

– Значит, ты признаешь, что занималась знахарством?

– Нет. Знахарством не занималась. Я – дипломированный врач.

– Настоящий врач не станет лечить отравой. Ладно, не будем уклоняться. Признаешь, что лечила аконитом?

– Признаю.

– И что яду в твоей настойке было в двенадцать раз больше допустимого – это тоже признаешь?

– Лечебное начало – семьдесят семь сотых процента, иногда больше. Они не знают.

– Профессора, опытные медики не знают?

– Нет.

– А ты знаешь?

– Да.

– Откуда?

– От деда.

– Кто твой дед?

– Он умер два года назад. Он был провизором в Петербурге в аптеке у…

– В Петербурге? – перебил сурово Платницын.

– Тогда Ленинград назывался Петербургом… Дедушка был учеником самого Бадмаева.

– Какого такого Бадаева?

– Бадмаев – очень знаменитый тибетский врач, – вмешался в разговор начальник отделения капитан Ведерников. Он вошел в кабинет, встал у окна почти тотчас, как ввели на допрос азиатку. – Очень знаменитый. Был одно время личным врачом семейства Романовых. Верно я говорю, Геката? – спросил, подойдя к допрашиваемой.

– Каких Романовых? Царей, что ли? – опешил Платницын.

– Царей, царей, – кивнул Ведерников. – И Гришку Распутина, и всех самых знаменитых князей, министров, промышленников лечил.

– Петр Александрович лечил всех, кто обращался, – буркнула Басаулова. – Дедушка готовил лекарства в тибетской аптеке по его прописям.

– Значит, дед твой был личным царским аптекарем? Готовил лекарства для самого Николашки?

Дело принимало совершенно неожиданный оборот. У Платницына даже спина взмокла.

– Ну, для царя, думаю, Бадмаев лично готовил, – ответил за допрашиваемую Ведерников. – Но не исключено, что и ее дед – тоже.

– Дед был царским аптекарем? – Платницын впился в смуглое узкоглазое лицо врачихи.

– Он был заведующим тибетской аптекой в Петербурге. После революции аптеку сожгли, и дедушка уехал на родину.

– Продолжал там тайно знахарствовать. Или как у вас – шаманить?

– Почему вы так говорите? – На скуластом лице Басауловой от негодования вспыхнули алые пятна. – Дед вылечивал тех, кого врачи отвергали. Эпилепсию, бугорчатку, то есть рак кожи…

– Рак кожи, – повторил Платницын, записывая.

– Да. Это, если хотите знать, поддается лечению трудней, чем рак внутренних органов.

– Внучка пошла по стопам деда.

– В этом нет позора, – ответила Басаулова.

– Зато есть преступление, – жестко сказал Платницын.

– Нет преступления, – сказала Басаулоа.

– Есть! И ты ответишь за него как миленькая, – Платницын говорил, все больше распаляясь.

– Лейтенант, мне нужно сказать несколько слов. Наедине, – опять вмешался Ведерников.

– Прямо сейчас? – спросил Платницын.

– Да.

– Хорошо, – неохотно согласился Платницын. Нажал кнопку, вызывая конвоира.

– Почему вы называете ее Гекатой? – хмуро глядя перед собой, спросил, когда остались в кабинете вдвоем.

– Геката – это из греческой мифологии. Покровительница отравителей. – Капитан, улыбаясь, подошел к Платницыну, похлопал его по плечу.

Платницын, недовольный, подвинулся на стуле.

– Вы что-то хотели сказать?

– Хотел дать дружеский совет, – сказал Ведерников. – Прикрой ты это дело.

– То есть как прикрыть?! – Платницын недоуменно вскинул на капитана глаза.

– Обыкновенно. Ни славы, ни чинов тебе это не даст.

– Я вас не понимаю, товарищ капитан, – возмутился Платницын. – Я служу не ради чинов и славы.

– А чего ради? – усмехнулся Ведерников. Благодушие с его лица как платочком смахнуло.

– Ради справедливости. Торжества законности.