Балю неуверенно, но утвердительно кивнул.

— Чудесно, — воодушевился король, — а теперь вам всем господа, небезынтересно будет узнать, как я сам отношусь к этому вопросу. — Он возвысил голос и обвел глазами всех поодиночке. — Я, сеньоры, объявляю себя приверженцем теории недоверия. Разрешите вернуться к моему примеру. Я не только с самого начала считал бы хозяина дома на все способным, но считался бы и с возможностью того, что мой спутник посвящен в его план. Я, следовательно, либо шел бы все время по другой стороне улицы, либо, приняв все меры предосторожности, направился бы прямо навстречу опасности; направился бы с таким расчетом, чтобы камень меня миновал или же попал в моего провожатого, смотря по тому, насколько я уверюсь в его виновности. Я, ваше высокопреосвященство, хочу этим сказать следующее: быть может, я так же мало знаю, что творится в душе другого, как и вы, а быть может и немножко больше; но я — политик, и на всякий случай считаюсь со злом, сидящим во всякой человеческой душе. А так как у меня, сеньоры, только одна голова, и так как я имею обыкновение расценивать свою жизнь исключительно высоко, то я соглашаюсь не с героическим коннетаблем и не с полководцем — герцогом, а с любезным моим шурином Савойским, — и это ни для кого не является новостью. Я не ценю чужой жизни, сеньоры, и на это мое убеждение время не имеет никакого влияния. Я ценю только собственную жизнь и не желаю ставить ее на карту, как это делаете вы, любезный мой бургундский племянничек!

Последние слова, резкие как удар клинка, жутко прозвучали под высокими сводами. Лицо Балю передергивалось, словно на него сыпались пощечины.

Герцог опустил голову; он не в силах был вынести взгляда Людовика. Снова все застыли, испуганные и растерянные.

А король не переставал. Он словно посадил все эти души на цепь и рвал, дергал их из стороны в сторону; он мучил их своей загадочностью, своими злыми насмешками, он напоминал им их прошлое, показывал настоящее и, казалось, с капризной небрежностью определял их будущее. Но вот внезапно он одним волшебным мановением отогнал витавших духов страха и нечистой совести; могло казаться, что он все время не слыхал и не говорил ничего другого, кроме учтивых придворных фраз, какими обычно обмениваются в торжественных случаях преданные вассалы и милостивый король. Под конец он создал у всех настроение безобидной тихой веселости и добился такого смятения умов, что сам герцог, почтительно чокаясь с ним, задавал себе вопрос: не лучше ли и впрямь решить спорные дела миром, не прибегая к насилию, последствия которого так сомнительны? А вельможи восторженно, внимательно, самозабвенно ловили каждое слово своего повелителя. Один лишь Балю не поддался очарованию; он в безотчетной какой-то подавленности хватался рукой за золотой наперсный крест: ему чудилось, что Неккер — злой дух, стоящий за плечами короля — отуманивает дьявольскими чарами трепещущие души.

Вернувшись около полуночи к себе в комнату, король сбросил маску. С расстроенным, горестным лицом уселся он в кресле и пристально глядел на догорающие в камине угли. Голова была пустая и тяжелая; нечеловеческое напряжение сменилось апатией, ощущением слабости, беспомощности; толстые стены давили его. Он устало поднялся, подошел к окну, раскрыл его и стал вглядываться в ночь, нащупывая взором очертания замковой башни.

— Здесь уже умер когда-то король Франции, — тихо сказал он Оливеру; он думал о третьем государе Каролинской династии, Карле, которого один пикардийский барон заточил в башню Пероннского замка и замучил там насмерть.

Мейстер знал, что реакция неизбежна. Он продолжал тихо, спокойно прислуживать королю, поджидая минуты, когда царственный дух вновь охватит все происходящее. Людовик молча дал себя раздеть.

Раздался стук в дверь. Король в ужасе вскочил: он дико озирался по сторонам, словно отыскивая потайной ход или место, куда бы можно спрятаться. Оливер постоял мгновение совсем неподвижно, с угрюмым лицом.

— Кто там? — наконец спросил он.

— Ваше величество, — настойчиво прозвучал голос Балю. — Вы разрешите мне в этот поздний час все же просить об аудиенции?

Людовик взглянул на мейстера; тот пожал плечами.

— Дело терпит до завтра, Балю! — раздраженно крикнул король.

— Если бы терпело, то я ни за что не позволил бы себе нарушать покой вашего величества, — прошептал кардинал и взволнованно кашлянул.

Людовик снова опустился на подушки и натянул одеяло. Оливер наклонился к нему и тихо сказал:

— Поговорите с ним, государь. Его высокопреосвященство, видимо, не может заснуть с вашим дамокловым мечом над головой. Сдается мне, что он сейчас не очень-то расположен к фарисейству. И может статься, вы многое узнаете, если будете продолжать тактику сегодняшнего вечера.

Король кивнул головой. Оливер подошел к двери, отворил ее.

Балю еще не раздевался; прежняя энергия светилась во взоре; он вошел и, не медля нисколько, шагнул к постели. Людовику стоило большого усилия изменить выражение лица; но это было необходимо: ни в коем случае нельзя было дать умному прелату подметить депрессию и использовать ее. Голова короля холодно, неподвижно покоилась теперь на полотне и не повернулась к вошедшему. Одни лишь скошенные глаза глядели на него из-под полузакрытых век. Оливер стоял в ногах кровати.

— Государь, — тотчас же начал Балю, — сегодня вечером меня волновали две вещи: поведение герцога и то, как вы, ваше величество, обращались с ним и со мной, словно между мной и его неприкрытой угрозой есть какая-то связь. Вы обращались со мной так, словно я служу не вам, а противной стороне.

Людовик молчал и не шевелился. Кардинал выждал несколько секунд, затем произнес громче:

— Государь, вы обращались со мной, как с изменником!

Король закрыл глаза и, казалось, уснул.

Балю нерешительно посмотрел на Неккера; тот стоял, прислонившись к алькову, лицо его было строго, и он глядел в сторону.

— Мейстер Оливер, — сказал он, волнуясь, — ведь вы вели переговоры и подготовили этот приезд вместе со мной. Скажите сами: разве агрессивная тактика герцога не изумила вас до ужаса?

— Нет, — отрезал Неккер.

Балю отпрянул от него, но сдержался и дерзко спросил:

— А почему нет, Неккер?

Оливер взглянул на кардинала; он увидел и то, что король открыл глаза и наблюдает всю сцену. Балю не выдержал взгляда Неккера; он часто дышал.