Время — вещь необычайно длинная, —были времена — прошли былинные.Ни былин, ни эпосов, ни эпопей.Телеграммой лети, строфа!Воспаленной губой припади и попейиз реки по имени — «Факт».Это время гудит телеграфной струной,это сердце с правдой вдвоем.Это было с бойцами, или страной,или в сердце было в моем.Я хочу, чтобы, с этою книгой побыв,из квартирного миркашел опять на плечах пулеметной пальбы,как штыком, строкой просверкав.Чтоб из книги, через радость глаз,от свидетеля счастливого,—в мускулы усталые лиласьстроящая и бунтующая сила.Этот день воспевать никого не наймем.Мы распнем карандаш на листе,чтобы шелест страниц, как шелест знамен,надо лбами годов шелестел.
2
«Кончай войну! Довольно! Будет! В этом голодном годуневмоготу».Врали: «народа — свобода, вперед, эпоха, заря…» —и зря.Где земля, и где закон, чтобы землю выдать к лету? —Нету!Что же дают за февраль, за работу, за то, что с фронтов не бежишь? —Шиш.На шее кучей Гучковы, черти, министры, Родзянки…Мать их за ноги!Власть к богатым рыло воротит — чего подчиняться ей?!.Бей!!»То громом, то шепотом этот ропотсползал из Керенской тюрьмы-решета.В деревни шел по травам и тропам,в заводах сталью зубов скрежетал.Чужие партии бросали швырком.На что им сбор болтунов дался?!И отдавали большевикамгроши, и силы, и голоса.До самой мужичьей земляной башкидокатывалась слава,— лилась и слыла,что есть за мужиков какие-то «большаки».— У-у-у! — Сила! —
3
Царям дворец построил Растрелли.Цари рождались, жили, старели.Дворец не думал о вертлявом постреле,не гадал, что в кровати, царицам вверенной,раскинется какой-то присяжный поверенный.От орлов, от власти, одеял и кружевцаголова присяжного поверенного кружится.Забывши и классы и партии —идет на дежурную речь.Глаза у него бонапартьии цвета защитного френч.Слова и слова. Огнесловая лава.Болтает сорокой радостной.Он сам опьянен своею славойпьяней, чем сорокаградусной.Слушайте, пока не устанете,как щебечет иной адъютантик:«Такие случаи были —он едет в автомобиле.Узнавши, кто и который,—толпа распрягла моторы!Взамен лошадиной силысама на руках носила!»В аплодисментном плескепремьер проплывает над Невским,и дамы, и дети-пузанчикикидают цветы и розанчики.Если ж с безработы загрустится,сам себя уверенно и быстроназначает — то военным, то юстиции,то каким-нибудь еще министром.И вновь возвращается, сказанув,ворочать дела и вертеть казну.Подмахивает подписи достойно и старательно.«Аграрные? Беспорядки? Ряд?Пошлите этот, как его,— карательныйотряд!Ленин? Большевики? Арестуйте и выловите!Что? Не дают? Не слышу без очков.Кстати… об его превосходительстве… Корнилове.Нельзя ли сговориться сюда казачков?!.Их величество? Знаю. Ну да?..И руку жал. Какая ерунда!Императора? На воду? И черную корку?При чем тут Совет? Приказываю туда,в Лондон, к королю Георгу».Пришит к истории, пронумерован и скреплен,и его рисуют — и Бродский и Репин.
4
Петербургские окна. Синё и темно.Город сном и покоем скован.Ноне спит мадам Кускова.Любовь и страсть вернулись к старушке.Кровать и мечты розоватит восток.Ее волос пожелтелые стружкипричудливо склеил слезливый восторг.С чего это девушка сохнет и вянет?Молчит… но чувство, видать, велико.Ее утешает усатая няня,видавшая виды, — Пе Эн Милюков.«Не спится, няня… Здесь так душно…Открой окно да сядь ко мне».— Кускова, что с тобой? — «Мне скушно…Поговорим о старине».— О чем, Кускова? Я, бывало,хранила в памяти немалостаринных былей, небылиц —и про царей и про цариц.И я б, с моим умишкой хилым,—короновала б Михаила.Чем брать династию чужую…Да ты не слушаешь меня?! —«Ах, няня, няня, я тоскую.Мне тошно, милая моя.Я плакать, я рыдать готова…»— Господь помилуй и спаси…Чего ты хочешь? Попроси.Чтобы тебе на нас не дуться,дадим свобод и конституций…Дай окроплю речей водоюгорящий бунт… — «Я не больна.Я… знаешь, няня… влюблена…»— Дитя мое, господь с тобою! —И Милюков ее с мольбойкрестил профессорской рукой.— Оставь, Кускова, в наши леталюбить задаром смысла нету.—«Я влюблена»,— шептала сновав ушко профессору она.— Сердечный друг, ты нездорова —«Оставь меня, я влюблена».— Кускова, нервы,— полечись ты…—«Ах, няня, он такой речистый…Ах, няня-няня! няня! Ах!Его же ж носят на руках.А как поет он про свободу…Я с ним хочу,— не с ним, так в воду».Старушка тычется в подушку,и только слышно: «Саша! — Душка!»Смахнувши слезы рукавом,взревел усастый нянь: — В кого?Да говори ты нараспашку! —«В Керенского…» — В какого? В Сашку? —И от признания такоголицо расплылось Милюкова.От счастия профессор ожил:— Ну, это что ж — одно и то же!При Николае и при Сашемы сохраним доходы наши.—Быть может, на брегах Невыподобных дам видали вы?
5
Звякая шпорами довоенной выковки,аксельбантами увешанные до пупов,говорили адъютант (в «Селекте» на Лиговке)и штабс-капитан Попов.«Господин адъютант, не возражайте, не дам,—скажите, чего еще поджидаем мы?Россию жиды продают жидам,и кадровое офицерство уже под жидами!Вы, конешно, профессор, либерал,но казачество, пожалуйста, оставьте в покое.Например, мое положенье беря,это… черт его знает, что это такое!Сегодня с денщиком: ору ему — эй,наваксь щиблетину, чтоб видеть рыло в ней! —И конешно — к матушке, а он меня к моей,к матушке к свет к Елизавете Кирилловне!»«Нет, я не за монархию с коронами, с орлами,но для социализма нужен базис.Сначала демократия, потом парламент.Культура нужна. А мы — Азия-с!Я даже — социалист. Но не граблю, не жгу.Разве можно сразу? Конешно, нет!Постепенно, понемногу, по вершочку, по шажку,сегодня, завтра, через двадцать лет.А эти? От Вильгельма кресты да ленты.В Берлине выходили с билетом перронным.Деньги штаба — шпионы и агенты.В Кресты бы тех, кто ездит в пломбированном!»«С этим согласен, это конешно,этой сволочи мало повешено».«Ленина, который смуту сеет,председателем, што ли, совета министров?Что ты?! Рехнулась, старушка Рассея?Касторки прими! Поправьсь! Выздоровь!Офицерам Суворова, Голенищева-Кутузоваблагодаря политикам ловкимбыть под началом Бронштейна бескартузого,какого-то бесштанного Лёвки?!Дудки! С казачеством шутки плохи —повыпускаем их потроха…»И все адъютант — ха да хи —Попов — хи да ха.—«Будьте дважды прокляты и трижды поколейте!Господин адъютант, позвольте ухо:их …ревосходительство …ерал Каледин,с Дону, с плеточкой, извольте понюхать!Его превосходительство… Да разве он один?!Казачество кубанское, Днепр, Дон…»И всё стаканами — дон и динь,и шпорами — динь и дон.Капитан упился, как сова.Челядь чайники бесшумно подавала.А в конце у Лиговки другие словаподымались из подвалов.«Я, товарищи,— из военной бюры.Кончили заседание — тока-тока.Вот тебе, к маузеру, двести бери,а это — сто патронов к винтовкам.Пока соглашатели замазывали рты,подходит казатчина и самокатчина.Приказано питерцам идти на фронты,а сюда направляют с Гатчины.Вам, которые с Выборгской стороны,вам заходить с моста Литейного.В сумерках, тоньше дискантовой струны,не галдеть и не делать заведенья питейного,Я за Лашевичем беру телефон,—не задушим, так нас задушат.Или возьму телефон, или вониз тела пролетарскую душу.С а м приехал, в пальтишке рваном,—ходит, никем не опознан.Сегодня, говорит, подыматься рано.А послезавтра — поздно.Завтра, значит. Ну, не сдобровать им!Быть Керенскому биту и ободрану!Уж мы подымем с царёвой кроватиэту самую Александру Федоровну».
6
Дул, как всегда, октябрь ветрами,как дуют при капитализме.За Троицкий дули авто и трамы,обычные рельсы вызмеив.Под мостом Нева-река,по Неве плывут кронштадтцы…От винтовок говоркаскоро Зимнему шататься.В бешеном автомобиле, покрышки сбивши,тихий, вроде упакованной трубы,за Гатчину, забившись, улепетывал бывший —«В рог, в бараний! Взбунтовавшиеся рабы!..»Видят редких звезд глаза,окружая Зимний в кольца,по Мильонной из казармнадвигаются кексгольмцы.А в Смольном, в думах о битве и войске,Ильич гримированный мечет шажки,да перед картой Антонов с Подвойскимвтыкают в места атак флажки.Лучше власть добром оставь,никуда тебе не деться!Ото всех идут заставк Зимнему красногвардейцы.Отряды рабочих, матросов, голи —дошли, штыком домерцав,как будто руки сошлись на горле,холёном горле дворца.Две тени встало. Огромных и шатких.Сдвинулись. Лоб о лоб.И двор дворцовый руками решеткистиснул торс толп.Качались две огромных тениот ветра и пуль скоростей, —да пулеметы, будто хрустеньеломаемых костей.Серчают стоящие павловцы.«В политику… начали… баловаться…Куда против нас бочкаревским дурам?!Приказывали б на штурм».Но тени боролись, спутав лапы,—и лап никто не разнимал и не рвал.Не выдержав молчания, сдавался слабый —уходил от испуга, от нерва.Первым, боязнью одолен,снялся бабий батальон.Ушли с батарей к одиннадцатимихайловцы или константиновцы…А Керенский — спрятался, попробуй вымань его!Задумывалась казачья башка.И редели защитники Зимнего,как зубья у гребешка.И долго длилось это молчанье,молчанье надежд и молчанье отчаянья.А в Зимнем, в мягких мебеляхс бронзовыми выкрутами,сидят министры в меди блях,и пахнет гладко выбритыми.На них не глядят и их не слушают —они у штыков в лесу.Они упадут переспевшей грушею,как только их потрясут.Голос — редок.Шепотом, знаками.— Керенский где-то? —— Он? — За казаками.И снова молча.И только под вечер:— Где Прокопович?—— Нет Прокоповича.А из-за Николаевскогочугунного мостакак смерть, глядит неласковаяАврорьих башен сталь.И вот высоко над воротникомподнялось лицо Коновалова.Шум, который тек родником,теперь прибоем наваливал.Кто длинный такой?.. Дотянуться смог!По каждому из стекол удары палки.Это — из трехдюймовокшарахнули форты Петропавловки.А поверху город как будто взорван:бабахнула шестидюймовка Авророва.И вот еще не успела онарассыпаться, гулка и грозна,—над Петропавловкой взвился фонарь,восстанья условный знак.— Долой! На приступ! Вперед! На приступ! —Ворвались. На ковры! Под раззолоченный кров!Каждой лестницы каждый выступбрали, перешагивая через юнкеров.Как будто водою комнаты полня,текли, сливались над каждой потерей,и схватки вспыхивали жарче полдняза каждым диваном, у каждой портьеры.По этой анфиладе, приветствиями оранноймонархам, несущим короны-клады,—бархатными залами, раскатистыми коридорамигремели, бились сапоги и приклады.Какой-то смущенный сукин сын,а над ним путиловец — нежней папаши:«Ты, парнишка, выкладай ворованные часы —часы теперича наши!»Топот рос, и тех тринадцатьсгреб, забил, зашиб, затыркал.Забились под галстук — за что им приняться? —Как будто топор навис над затылком.За двести шагов… за тридцать… за двадцать…Вбегает юнкер: «Драться глупо!»Тринадцать визгов: — Сдаваться! Сдаваться! —А в двери — бушлаты, шинели, тулупы…И в эту тишину раскатившийся всластьбас, окрепший над реями рея:«Которые тут временные? Слазь!Кончилось ваше время».И один из ворвавшихся, пенснишки тронув,объявил, как об чем-то простом и несложном:«Я, председатель реввоенкомитета Антонов,Временное правительство объявляю низложенным».А в Смольном толпа, растопырив груди,покрывала песней фейерверк сведений.Впервые вместо: — «И это будет…» —пели: — «И это есть наш последний…» —До рассвета осталось не больше аршина,—руки лучей с востока взмолены.Товарищ Подвойский сел в машину,сказал устало: «Кончено… в Смольный».Умолк пулемет. Угодил толков.Умолкнул пуль звенящий улей.Горели, как звезды, грани штыков,бледнели звезды небес в карауле.Дул, как всегда, октябрь ветрами.Рельсы по мосту вызмеив,гонку свою продолжали трамыуже — при социализме.
7
В такие ночи, в такие дни,в часы такой порына улицах разве что однипоэты и воры.Сумрак на мир океан катнул.Синь. Над кострами — бур.Подводной лодкой пошел ко днувзорванный Петербург.И лишь когда от горящих вихровшатался сумрак бурый,опять вспоминалось: с боков и с верховнепрерывная буря.На воду сумрак похож и так —бездонна синяя прорва.А тут еще и виденьем китатуша Авророва.Огонь пулеметный площадь остриг.Набережные — пусты.И лишь хорохорятся кострыв сумерках густых.И здесь, где земля от жары вязка,с испугу или со льда,ладони держа у огня в языках,греется солдат.Солдату упал огонь на глаза,на клок волос лег.Я узнал, удивился, сказал:«Здравствуйте, Александр Блок.Лафа футуристам, фрак старьяразлазится каждым швом».Блок посмотрел — костры горят —«Очень хорошо».Кругом тонула Россия Блока…Незнакомки, дымки северашли на дно, как идут обломкии жестянки консервов.И сразу лицо скупее менял,мрачнее, чем смерть на свадьбе:«Пишут… из деревни… сожгли… у меня…библиотеку в усадьбе».Уставился Блок — и Блокова теньглазеет, на стенке привстав…Как будто оба ждут по водешагающего Христа.Но Блоку Христос являться не стал.У Блока тоска у глаз.Живые, с песней вместо Христа,люди из-за угла.Вставайте! Вставайте! Вставайте!Работники и батраки.Зажмите, косарь и кователь,винтовку в железо руки!Вверх — флаг!Рвань — встань!Враг — ляг!День — дрянь.За хлебом! За миром! За волей!Бери у буржуев завод!Бери у помещика поле!Братайся, дерущийся взвод!Сгинь — стар.В пух, в прах.Бей — бар!Трах! тах!Довольно, довольно, довольнопокорность нести на горбах.Дрожи, капиталова дворня!Тряситесь, короны, на лбах!Жир ёжьстрах плах!Трах! тах!Tax! тах!Эта песня, перепетая по-своему,доходила до глухих крестьян —и вставали села, содрогая воем,по дороге топоры крестя.Но- жи- чком на месте чиклю- то- го по- мещика.Гос- по- дин по- мещичек,со- би- райте вещи-ка!До- шло до поры,вы- хо- ди, босы,вос- три топоры,подымай косы.Чем хуже моя Нина?!Ба- рыни сами.Тащь в хату пианино,граммофон с часами!Под- хо- ди- те, орлы!Будя — пограбили.Встречай в колы,провожай в грабли!Дело Стеньки с Пугачевым,разгорайся жарчи-ка!Все поместья богачевыразметем пожарчиком.Под- пусть петуха!Подымай вилы!Эх, не потухай,—пет- тух милый!Черт ему теперь родня!Головы — кочаном.Пулеметов трескотня сыпется с тачанок.«Эх, яблочко, цвета яснова.Бей справа белаво,слева Краснова».Этот вихрь, от мысли до курка,и постройку, и пожара дымприбирала партия к рукам,направляла, строила в ряды.
8
Холод большой. Зима здорова.Но блузы прилипли к потненьким.Под блузой коммунисты. Грузят дрова.На трудовом субботнике.Мы не уйдем, хотя уйтиимеем все права.В н а ш и вагоны, на н а ш е м пути,н а ш и грузим дрова.Можно уйти часа в два,—но м ы — уйдем поздно.Н а ш и м товарищам н а ш и дрованужны: товарищи мерзнут.Работа трудна, работа томит.За нее никаких копеек.Но м ы работаем, будто м ыделаем величайшую эпопею.Мы будем работать, все стерпя,чтоб жизнь, колёса дней торопя,бежала в железном маршев н а ш и х вагонах, по н а ш и м степям,в города промерзшие н а ш и.«Дяденька, что вы делаете тут,столько больших дядей?»— Что? Социализм: свободный трудсвободно собравшихся людей.
