Шрифт:
– А армяне называют как-то иначе. Ацарх, что ли.
– Арцах.
– Да, Арцах. Положить еще каши? Ешь, ешь, манки пока хватает. Они говорят, что жили в Ара… в Арцахе еще тогда, когда азербайджанцев как нации не было. Что этот… ну, который армянскую письменность придумал… еще в четвертом веке…
– Маштоц.
– Да. Что он был из Арцаха.
– Знаю, откуда у тебя эти сведения. – Сергей с каким-то ожесточением облизал ложку с налипшей кашей. – Ты скажи своему другу, чтоб поменьше трепал языком.
– Скажи ему сам. Он ведь и твой друг.
– Были мы друзьями. Пока он про национальность свою не вспомнил.
– Неправда! – Я тоже стала раздражаться. – Котик никогда не был националистом. Его заставили вспомнить, что он армянин.
– Никто не заставлял! И вообще, если б армяне в Ереване не заварили карабахскую кашу, то и в Степанакерте сидели бы тихо, и не было бы Сумгаита.
– Если бы! Если бы Нагорный Карабах в двадцать каком-то году не включили в состав Азербайджана…
– Да это азербайджанская земля, как же было не включать?
– Это была спорная земля…
– Семьдесят лет! Семьдесят лет жили мирно армяне и азербайджанцы…
– Не кричи!
– А теперь на тебе: отдай НКАО Армении! Когда на Президиуме Верховного Совета обсуждали, Горбачев правильно сказал, что нельзя перекраивать сложившиеся национальные территории.
– Для тебя всегда правильно то, что начальство говорит.
Ох, не надо было, не надо так… Что за язык у меня?..
Сергей вскочил из-за стола.
– Дура! – завопил он, очки у него запрыгали, он подхватил их. – Причем тут начальство?
Еще что-то он кричал обидное, пока не разглядел сквозь прыгающие очки, что я плачу.
Я сидела, закрыв лицо мокрыми ладонями, слезы катились по щекам, никак не могла я остановиться… Господи! Что же это делается с нами?! Мы просто изводим сами себя…
Слезы катились, катились, потом Сережина рука легла мне на плечо, и я ткнулась носом в холодный стакан с водой.
– Успокойся, Юля. Выпей воды.
Всхлипывая, глотая слезы, глотая воду, я выдавила из себя:
– Мы с тобой скоро останемся одни… совсем одни…
Сергей воззрился на меня, наморщив лоб чуть не до лысой макушки.
– Что ты сказала?
Меня трясло. Зубы мелко стучали о стекло стакана.
– Что ты сказала?! – крикнул он.
Глава девятая
Балтика. Сороковые годы
Его подхватили чьи-то руки. Прибойной откатывающейся волной поддало под днище мотобота. Рывок вверх… Рывок вниз… Кто-то крикнул:
– Ложи-ись!
Падая на мокрые доски палубы, Сергей в мгновенье ока увидел: бегут по пристани темно-зеленые, в касках, а другие, вбежав по колено в воду, строчат от живота из автоматов. Свистели над головой последние, уже на излете, пули.
Потом он сидел на корме, забитой пехотинцами и моряками, страшно зябнул в своем бушлате, надетом на комбинезон, и мучился от качки. Еще долго виднелся маяк Тахкуна – белый стерженек, воткнутый в иссиня-серые клубящиеся тучи, – последний знак уходящих расстрелянных островов.
Таинственный полуостров Ханко, существовавший по другую сторону залива, встретил холодным дождем и басовитым ворчанием тяжелой артиллерии. В гавани Ганге, на каменную стенку которой сошли, пошатываясь, пришельцы с Даго, их построили в колонну по четыре и повели через городок, мимо пожарищ и уцелевших каменных домов, мимо старой темной кирхи, возвышающейся над гранитной скалой, мимо карминной водонапорной башни. Редкие прохожие на улочках городка, главным образом флотские, выглядели людьми опрятными и спокойными, они глазели на обожженных десятидневным боем, обтрепанных, обросших даговцев, как на призраков.
Подземный госпиталь, в который их привели, поразил Сергея размерами, чистотой и теплом. Тут, под землей, были горячие батареи отопления! И баня была! Вот после бани да после горохового супа почти довоенной густоты и перловой каши с консервным мясом Сергей почувствовал, что можно жить дальше. Военно-морская база Ханко располагала к этому. Все здесь было как-то солидно, крепко, надежно.
Отъелись, отмылись, отдохнули. Только чернота пальцев и запах оружейной смазки не поддавались мылу и горячей воде. Среди даговцев, пришедших на последних мотоботах, не было Марлена Глухова. Наверное, группу, где он дрался в том, последнем бою, немцы отрезали от пристани. Пропал Марлен. Сергей жалел друга довоенной юности. А что, не виноват же он был в том, что его отец оказался сволочью, врагом народа.