— Действительно, Фил, как-то неудобно получилось, — подал голос Бородач, — не по-мужски как-то. Иди-ка ты действительно отыщи ее…

— Угу. А когда отыщу, что? На колени перед ней пасть? Руки целовать?

— Руки, — жестко сказал Генрик. — А не простит, так и ноги. Двигай, герой!

Герой пожал плечами и двинул.

Он не раздумывая выбрал направление в сторону степи и медленно побрел, томясь от странной двойственности. “Черт, угораздило меня сорваться, — думал он. — Певец-частушечник, блин! Гармонист — лаковы сапожки! Не тебя ли, гармонист, обгадили кошки?.. И она! Тоже хороша… Сразу надо было все по местам расставить. Чего, простите, прижималась, ежели не склонна была к пролонгации чувств? Играть изволила? А со мной играть не надо! Я, слава богу, не мышонок и не воробей, даже если она — кошка. Я, может, сам из кошачьей породы. (Он улыбнулся.) Лев, только маленький. Карликовый”.

Улыбайся — не улыбайся, а на душе было гадко. “Унылый вечер, — вспомнил он, — хмель, побои. Неутоленные надежды. В башке — бардак, во рту — помои, на нас не белые одежды…” Увы.

Длинная трава, сплетенная ветром (“Дует-то как”, — подумал он безразлично), путалась в ногах, и он упал-таки. На одно колено. Поднялся, но не сделал и десятка шагов, как упал опять.

— Б…дь! — вырвалось у него.

— Кто? — спросил ее голос. — Я?

— Простите, — съежился Филипп. “Как все складывается неважнецки, — подумал он, — беда!”

— Ничего. Прощаю. Ты же не меня имел в виду, так?

— Так, — с готовностью согласился он и посетовал: — Трава.

— Ну да, — сказала она. — Трава. Иди сюда.

Он все еще ее не видел и осторожно пошел на звук голоса.

Василиса полулежала, подвернув под себя длинную ногу и опершись на локоть. Лицо ее было запрокинуто к небу, а волосы стекали с плеча, неразличимо сливаясь со стеблями и пушистыми метелками ковыля. Ковыльные гривки серебристо поблескивали.

“Опять романтика, — подумал Филипп. — Но на этот раз я так просто не куплюсь. Хватит мне зуботычин на сегодня”.

— Садись, — пригласила она.

— Мы стали на “ты”? — спросил настороженно Филипп. — С чего вдруг?

— Ну как же: ты вполне по-свойски лапал меня совсем недавно; я швыряла тебя через бедро. И что, после этой, до отвращения семейной сцены продолжим делать вид, будто мы чужие друг другу?

Филипп сел рядом с ней, снял с ее губ сигарету, которую она достала только что, и сказал:

— А разве мы не чужие? Неужели? Вот сюрприз, так сюрприз! Или у нас сегодня ночь перед Рождеством, и мечты сбываются?..

— Дурак, — сказала Василиса. — Капризный опереточный дурак-красавчик. Молчи, мальчишка, или ты все испортишь.

Филипп замолчал, кроша пальцами табак и не решаясь поцеловать яркие зовущие губы.

Губы смеялись. Они знали, что умеют укрощать карликовых львов.

Он отбросил обрывки сигареты, положил ладонь ей на затылок, запустил пальцы между ковылем и волосами и притянул губы к себе.

Она подняла руку и провела по его щеке. Он зашипел от боли и отшатнулся. Ему показалось, что она приложила к лицу раскаленное железо.

Василиса поморщилась.

— Больно? Кто это тебя так?

Филипп сообразил, что она ненароком задела свежую ссадину на скуле.

— Генрик, должно быть. Хорошо приложился, дружочек. Крепко.

— Ай-ай-ай, какой негодник, — притворно вздохнула Василиса.

Ей, как ни крута она была, безусловно, нравилось, что за нее мужчины бьют друг другу морды.

— Да нет, — предпочел не заметить притворства Филипп, — Гена — хороший парень, не то что некоторые кудрявые кретины. Честь девушки для него — дороже всего.

— Хороший, — с горечью сказала Василиса. — Конечно, хороший. И Бородач хороший, и близнецы, и Наум, и Мелкий, и даже надутый Вольдемар, и даже простоватый Юра, и даже ты, мой, черт тебя забери совсем, нежданный кавалер. Все! И я — я! — своими руками толкаю вас раз за разом под пули. И я сама, что бы ни говорила тебе прежде, — я сама взорвала твою жизнь, одурманив отравленным табачным дымом и умением навязывать свою волю — отточенным и усиленным многократно умением, практически неизвестным на вашей Земле.

Она болезненно напряглась, прерывисто дышала, впивалась ногтями в его плечи. Она казалась сейчас Филиппу слишком, слишком пьяной, почти душевнобольной. Она почти бредила. Она вздрагивала и говорила бессвязно:

— Завтра я, наверное, пожалею, что говорила тебе это, а может, и не пожалею, но прокляну себя за это — точно. Но сегодня я не могу… — Она внезапно оборвала фразу. — А, к дьяволу! Пусть. Иди ко мне… и пропади все пропадом!

И он снова приник к ее губам. И небо в третий раз пришло в движение. И травы и ветер хлестали их, и ночные твари трещали все пронзительней, и где-то далеко Генрик с Бородачом орали фальшиво “только шашка казаку в степи жена”, и небесные кольца пылали все ярче, пока наконец не расплавились, обливая их жаркие трепещущие тела ледяными, жгучими струями росы.