— О, это так, — восклицала она, схватив меня за руку и пряча лицо. — Мне хорошо, хорошо…

— И все тут.

Достаточно было мне один раз в разговоре проявить, как мне казалось, слабость, и я целые недели избегал встреч с нею, а если она звонила из своего кафе, я отвечал, что занят. Вначале Карлотта попыталась возмутиться. Тогда я заставил ее провести мучительный вечер, с ледяной улыбкой сидя рядом с ней на диване; абажур отбрасывал ей на колени белый свет, и я чувствовал, видел в полумраке сдерживаемую муку ее взгляда. В невыносимой тишине я первый нарушил молчание:

— Поблагодари меня, синьора. Возможно, ты будешь вспоминать об этом вечере чаще, чем о других.

Карлотта не пошевелилась.

— Почему ты не убьешь меня, синьора? Если ты хочешь разыгрывать из себя обиженную женщину, то лишь напрасно теряешь время. Капризов у меня и так хватает.

Карлотта тяжело дышала.

— Даже купальник не поможет тебе сегодня ночью, — сказал я. Карлотта вскочила, и я увидел в белом свете прямо перед собой ее черную голову. Я выбросил вперед руки. Но Карлотта с плачем уткнулась мне в колени. Я два-три раза провел рукой по ее волосам и встал.

— Мне тоже следовало бы заплакать, Карлотта. Но я знаю — это бесполезно. Все, что сейчас испытываешь ты, я уже испытал. Я хотел застрелиться, но у меня не хватило мужества. В этом вся насмешка судьбы, — тот, кто настолько слаб, что думает о самоубийстве, слишком слаб, чтобы его совершить… Ну, будь же умницей, Карлотта.

— Ты так жесток со мной… — лепетала она.

— Я с тобой не жесток. Но ты же знаешь, что я люблю побыть один. Отпустишь меня одного, я вернусь, если нет — мы больше не увидимся. Послушай, хочешь, чтобы я тебя полюбил?

Карлотта подняла свое перекошенное лицо.

— Тогда перестань любить меня. Другого способа нет. Пока заяц не побежит — собака не погонится.

Подобные сцены слишком сильно потрясали Карлотту, чтобы она решилась расстаться со мной. И кроме того, не значило ли это, что мы с ней — люди одного чекана? Карлотта была, в сущности, примитивной, слишком примитивной, и не могла этого ясно понять, но она это чувствовала. Она попыталась, бедняжка, привязать меня к себе, обратив все в шутку. Частенько она говорила: «Такова жизнь» и «Несчастная я».

Если б она решительно меня отвергла, думается, это причинило бы мне боль. Но Карлотта не могла меня отвергнуть. Если я не приходил два вечера подряд, то потом видел, как запали ее глаза. Иной раз меня охватывала жалость или нежность к ней, и я заглядывал в кафе и предлагал ей сходить прогуляться. Смущенная, похорошевшая, она тут же вскакивала, заливаясь румянцем.

Моя досада была обращена не против нее, а против любых ограничений или обязательств, которые наша близость могла наложить на меня. Поскольку я не любил Карлотту, всякое, самое мелкое ее покушение на мои права казалось мне чудовищным. Случались дни, когда мне было неприятно и тягостно даже обращаться к ней на «ты»: это унижало меня. Какое право имеет эта чужая женщина брать меня под руку?

Зато в иные дни и часы я чувствовал себя так, словно вновь родился на свет; это бывало, когда, закончив работу, я мог идти по солнечным светлым улицам один, без Карлотты, насытившись ее телом и успокоив давнюю боль, и, как в юные годы, жадно глядеть вокруг, ловить запахи и звуки. А то, что Карлотта страдала из-за своей любви ко мне, облегчало мои былые горести, отдаляло их от меня и делало жалкими; вдали от Карлотты я чувствовал себя цельным и более опытным. Часто мне приходило на ум, что она, словно губка, отмывает мою душу.

В иные вечера, когда я без конца что-то рассказывал ей и, поглощенный этой игрой, вновь превращался в мальчишку, я забывал о своей досаде.

— Карлотта, — говорил я, — что испытывают влюбленные? Я так давно не был влюблен. Думаю, что, вообще говоря, это великолепно. Если все идет хорошо, можно наслаждаться, а если плохо — надеяться. Мне говорили, что влюбленные живут сегодняшним днем. Это так, Карлотта?

Карлотта, улыбаясь, покачивала головой.

— И потом — сколько чудесных мыслей, Карлотта!

Даже если тот, кого мы любим, и слышать не желает о любви, он никогда не будет так счастлив, как мы. Если только, — тут я улыбнулся, — он не спит с другой и не смеется над нами.

Карлотта нахмурила брови.

— Прекрасная штука — любовь, — заключил я. — И никого она не минует.

Карлотта была моим зрителем. В такие вечера я говорил только о себе. А это самый приятный вид беседы.

— Есть любовь и есть измена. Чтобы по-настоящему наслаждаться любовью, надо изменить. Вот этого-то мальчишки и не понимают. А вот вы, женщины, быстро об этом догадываетесь. Ты изменяла своему мужу?