— Возможно, но ведь я здесь пленник, не так ли?

— Тут я вам уступаю. В настоящее время вы действительно пленник. Мой пленник.

— Благодарю за прямоту. — Фурвен вернул свое внимание Барбирикскому морю. Длинное и узкое, как копье, оно протянулось миль на пятьдесят по долине, над которой на сером утесе стояла крепость Касинибона. На его берегах виднелись полумесяцы остроконечных дюн, казавшихся издали легкими, как облака, — тоже красные. Даже воздух мерцал красным отраженным светом, и само солнце приобрело багряный оттенок. Вчера Касинибон, хотя Фурвен не проявлял особого интереса, объяснил, что в озере обитают миллиарды крошечных ракообразных — именно их ярко окрашенные панцири, копившиеся на протяжении тысячелетий, придают этот кровавый цвет и воде, и песку. «Интересно, побывал ли здесь отец с его страстной любовью к всевозможным цветовым эффектам? — подумал Фурвен. — Наверняка побывал».

— Я вам принес перья и бумагу, — сообщил Касинибон, аккуратно раскладывая вышеупомянутые предметы на столике рядом с кроватью Фурвена. — Этот вид непременно вдохновит вас на стихи, уж я-то знаю.

— Несомненно, — тем же ровным бесстрастным тоном ответил Фурвен.

— Не хотите ли сегодня поближе взглянуть на озеро? Вместе со мной?

— Значит, вы не собираетесь держать меня в четырех стенах — вернее, в трех комнатах?

— Ну разумеется, нет. К чему такая жестокость?

— Что ж, буду рад совершить экскурсию, — с тем же безразличием промолвил Фурвен. — Авось здешние красоты в самом деле вдохновят меня на пару стишков.

Касинибон любовно похлопал по стопке бумаги.

— Она пригодится вам еще и для просьбы о выкупе.

— Этим я займусь завтра, пожалуй. Или послезавтра.

— Как вам будет угодно, ведь спешить некуда. Можете гостить у меня, сколько пожелаете.

— Сидеть у вас — так будет вернее.

— Ну да, хотя я надеюсь, что вы будете воспринимать себя скорее как гостя, чем как узника. А теперь прошу извинить, у меня масса скучных хозяйственных дел. Увидимся позже. — Касинибон усмехнулся снова и с поклоном вышел.

Фурвен был пятым сыном бывшего коронала лорда Сангамора, чьим главным достижением считалось строительство знаменитых туннелей на Замковой горе, названных его именем. Лорд Сангамор, человек с ярко выраженной творческой жилкой, велел отделать их стены искусственным камнем, который светился изнутри, вызывая восхищение знатоков. Фурвен унаследовал отцовское эстетическое чувство, но не силу его характера: на Горе у него создалась репутация бездельника, бонвивана, даже повесы. Друзья — а их у него было много — и те затруднялись назвать его положительные черты. Он, конечно, с необычайной легкостью кропал стишки, был незаменимым спутником в путешествии или в таверне, мастером по части острот и парадоксов, но в остальном...

Сын коронала, согласно давней традиции, не имеет никакого определенного будущего в администрации Маджипура. Никаких должностей Для него не приберегается. Трон для него закрыт, поскольку власть по наследству никогда не передается. Старшему сыну обычно достается прекрасное поместье где-нибудь на Горе, где он и живет в свое удовольствие, будто герцог. Второй и даже третий сыновья могут остаться в Замке и стать советниками, если у них есть склонность к политике, пятый же, рожденный в поздние годы отцовского правления и вытесненный из ближнего круга теми, кто пришел раньше, обрекается обычно на вольготное и совершенно безответственное существование. В общественной жизни он никакой роли не играет. Он сын своего отца, но сам по себе ничего не значит. Никто не считает его пригодным для чего-то серьезного — никому даже в голову не придет, что он может интересоваться важными делами. Таким принцам от рождения выделяются постоянные апартаменты в Замке, назначается щедрая пожизненная пенсия, и все как будто только того и ждут, что они будут предаваться праздным развлечениям до конца своих дней.

Фурвен в отличие от принцев с более беспокойным нравом вписался в эту перспективу как нельзя лучше. Поскольку ничего особенного от него не ожидалось, сам от себя он тоже требовал очень мало. Природа для него не поскупилась: он вырос высоким, стройным, грациозным, с золотыми волнами волос и красивыми чертами лица. Он превосходно танцевал, пел вполне приличным слабеньким тенором, отличался во всех видах спорта, не требующих грубой физической силы, хорошо фехтовал и правил гоночной колесницей. Главным же его даром было стихосложение. Поэзия лилась из него, как дождь с неба. В любой момент дня или ночи, разбуженный после пирушки или в разгар этой самой пирушки, он хватал перо и сочинял балладу, сонет, песенку, веселую эпиграмму, какую-нибудь ритмичную пустяковину, а то и длинную цепь героических куплетов — на любую тему. Глубины во всей этой стряпне, конечно, не наблюдалось. Не в его натуре было исследовать людские души, тем более облекать эти исследования в поэтическую форму, но все знали, что в легком, игривом жанре Айтину Фурвену равных нет. Это были стихи на случай, славящие радости постели или бутылки, порой насмешливые, но никогда не переходящие в злую сатиру — стихи, демонстрирующие игру ритма и созвучий, не претендуя на какой-либо смысл.

— Сочини нам стишок, Айтин, — восклицал кто-то из приятелей, когда они сидели за вином в одной из кирпичных таверн Замка, и другие подхватывали: — Стишок, стишок!

— Тогда скажите мне слово, — отвечал Фурвен, и кто-нибудь, его нынешняя любовница, к примеру, говорила:

— Колбаса.

— Отлично, а ты назови другое. Первое, что придет в голову.

— Понтифекс, — говорил спрошенный.

— Еще одно. Вот ты скажи.

— Ститмой, — откликался третий.

И Фурвен, посмотрев в чашу с вином, точно стихотворение уже выглядывало оттуда, начинал читать юмористический эпос, составленный безупречным гекзаметром, с изысканными анапестическими рифмами — о том, как некий понтифекс возжелал колбасы из мяса ститмоя и послал самого ленивого и трусливого из своих придворных на заснеженный северный Зимроэль охотиться на этого свирепого, мохнатого белого зверя. Он декламировал без передышки минут десять, причем поэма имела начало, кульминацию и смешной до коликов конец, встречаемый бурными аплодисментами и новыми бутылками.

Сочинения Айтина Фурвена, если бы он позаботился собрать их, заполнили бы много томов, но у него вошло в привычку выбрасывать свои стихи, как только он их запишет — когда он вообще их записывал; лишь благодаря предусмотрительности его друзей некоторые из них уцелели, были переписаны и передавались из рук в руки. Фурвена их судьба не волновала. Он сочинял стихи столь же легко, как дышал, и не понимал, зачем нужно копить и хранить свои экспромты. Он никогда не задумывал их как долговечные произведения искусства, какими, например, были туннели, построенные его отцом.