— Но, но, — сказал он, пристально глядя на Воронцова. — Андрей Николаевич, не увлекайтесь. Неужели неясно? В моей клинике эти аппараты применяться не будут. Никогда. — Он подошел к столу. — А Бек сам себе хозяин. Хотите соглашайтесь, хотите нет. За вами остается приоритет, слава, ну… там… кой-какое материальное вознаграждение за внедрение. Тоже не пустяк, между прочим, не помешает. Ну, а Беку — все остальное.

Воронцов сидел, выпрямив спину.

— Это как же понять — все остальное?

Шевчук начал раздражаться.

— Не прикидывайтесь мальчиком, Андрей Николаевич? Будут операции, материал, статьи, в которых, кстати, может фигурировать и ваша фамилия. Если захотите.

— И диссертация тоже?

— Вы… немного забылись, товарищ Воронцов. Вы что, тоже метите в научные руководители? Не рано ли? Справитесь?

Воронцов молчал.

Посмотрев на его потемневшее лицо, Шевчук спохватился, что разговор ушел в сторону от предназначенного русла, и вновь засветился обаянием.

— Господи, Андрей Николаевич, о чем мы спорим? Делим шкуру неубитого медведя. Поступайте, как хотите. Но мне кажется, что все могут быть довольны. Вам ведь кандидатская уже не нужна, так пусть Бек снимает сливки с новинки и, кстати, сделает ей рекламу. А вас… ну чтобы все шло нормально… пока что сделаем ассистентом, а как только на кафедре появится вакансия — доцентом. — Он засмеялся. — Только не подумайте, что я вас задабриваю. Просто от хорошего к вам расположения.

На столе появился коньяк, серебряные, позолоченные изнутри стопки.

Шевчук поднял одну из них.

— За мирное и деловое соглашение сторон!

Воронцов, помедлив, осторожно поставил стопку в сторону:

— А если я откажусь?

— Будет очень жаль, — искренне сказал Шевчук. — Очень. Сами понимаете, что мне трудно будет и в дальнейшем оставаться объективным руководителем. Сложно… М-да. Со всеми вытекающими последствиями. — Он еще раз поднял стопку. — А коньяк выпейте в любом случае — не пропадать же драгоценной влаге. Это настоящий «енисели»…

Воронцов ушел в смятении. Все рушилось, ломалось, превращаясь в негодный утиль. Несмотря на теплый день, в кафе-стекляшке было холодно, по спине пробегали знобкие струйки, вино не согревало, а серая липкая котлета попахивала керосином и внутри была мутно-розовой. Официантка с привычной брезгливостью смотрела на его дрожащие пальцы, достающие деньги из кошелька, и попросить сдачу он не осмелился.

Жена, когда Воронцов пересказал разговор, неожиданно рассердилась.

— Вечно ты носишься со своей особой, как прекрасный принц. Не слишком ли много самомнения? Твой профессор молодец, реально смотрит на жизнь. Ну есть у тебя… прибор… аппарат… как там его, и что ты с ним собираешься делать? Насколько я поняла, в здешних условиях ни-че-го. То есть здесь он никому не нужен. А где-то у этого… Назарова… нужен. Так сам бог велел отдать ему, тем более, что тебе и в самом деле пора, ой как пора, стать доцентом. Давно ведь не юноша, а все в рядовых, все дежуришь, а потом держишься за голову — затылок болит. Надо меньше держаться — больше соображать. Честное слово, какое-то интеллигентское слюнтяйство.

Воронцов глядел на ее так хорошо знакомое и в то же время чужое, блестевшее кремом лицо, слышал громкий, профессионально артикулирующий слова голос, полный легкого презрения, и в нем все больше нарастало недоумение.

— Погоди, — сказал он. — Я совсем запутался. Значит, надо идти на сделку?

Жена поморщилась.

— По-моему, Андрей, ты слишком усложняешь. Заключают же институты научные договоры, и каждый делает свою долю одной большой темы. У тебя тоже что-то в этом роде.

Воронцов забегал по комнате, задел стопку нечитанных газет, и они ворохом разлетелись по полу.

— Нет, нет и нет! Это сделка, плохо пахнущая сделка! Причем за мой счет. За счет моей совести!

Воронцов принялся подбирать газеты, и на глаза попалось объявление: «Крутоярский научно-исследовательский институт объявляет конкурс…»

Так он попал к Дагирову, которому очень кстати пришелся фанатик, увлекающийся аппаратами и больше ничем.

Возвращаться в духоту лаборатории, делать вид, что не замечаешь вопрошающих взглядов сотрудников — зачем-де вызывал шеф? — не хотелось. И вообще не было настроения работать.

Воронцов пролез через пролом в заборе, споткнулся о кирпич, выругался и зашагал по тропинке к видневшемуся невдалеке лесу. В лесу было тихо, клочьями грязной ваты кое-где в низинках лежали остатки осевшего снега, по взгоркам слой старых осыпавшихся игл уже подсох и пружинил под ногами. В солнечном затишке пробивалась к жизни первая травка. Холодный еще воздух пах хвоей, весной, и Воронцов сунул обратно в пачку незакуренную сигарету.

«Увы, — думал он, — я не дипломат и не умею предвидеть истинные намерения руководства, но если Дагирову действительно нужна развернутая перспектива аппаратного метода, то, пожалуй, прорезается интересная мысль. Что если выстроить в один ряд все, что применялось и применяется для лечения переломов и заболеваний костей? Все эти гвозди, стержни, пластинки, аппараты различных систем. И сравнить. Сравнить так, как это возможно только в эксперименте. В совершенно одинаковых условиях, строго придерживаясь рекомендаций авторов. Если зацепка правильная, может получиться отличная монография, а то и докторская диссертация. И все будут довольны. Потому что, скрепя сердце, приходится признать, что дагировский аппарат универсальнее моего. А тогда зачем же нужен мой?.. Теперь, кажется, есть за что ухватиться».