трагической, то, конечно, именно его судьба под конец жизни. По необычайно

пытливому и проницательному уму он разобрал до последней пылинки

158

ничтожество, пошлую и комическую сторону большинства корифеев европейской

пропаганды и, однако ж, следовал за ними [168]. По живому нравственному

чувству, которое ему было обще с Белинским, Грановским и со всей русской

эпохой сороковых годов, он возмущался бесстыдством, цинизмом мысли и

поступков у свободных людей, собравшихся под одним с ним знаменем, и

бережно таил свое отвращение. Со всем тем товарищи его, руководимые чутьем

самосохранения, отгадали в нем врага и обратили на него свое обычное оружие —

клевету, сплетню, диффамацию, пасквиль. Герцен остался один [169].

Но до всего этого было еще далеко. Когда я узнал его, Герцен был в полном

блеске молодости, исполнен надежд на себя, составляя гордость и утешение

своего круга. В эпоху первых публичных лекций Грановского он волновался, писал о них статьи и торжествовал успех своего друга так шумно, что казалось, будто празднует свой собственный юбилей [170].

А между тем связи его с Т. Н. Грановским начались далеко не под

счастливыми предзнаменованиями. Замечательно то обстоятельство, что

зародыши различных направлений и первые ростки их показались у нас как-то

зараз в конце тридцатых годов и начале сороковых. Едва началось страстное

изучение немецкой философии с той положительной ее стороны, о которой мы

говорили, как на скамьях Московского университета уже сформировался кружок

молодых людей, обративших внимание не на философские, а на социальные

вопросы, поклонявшихся не Гегелю, а Сен-Симону (1834) [171]. Во главе кружка

стоял юноша, студент естественно-математического факультета, будущий

кандидат его —именно этот самый Герцен. 0н позже говорил мне, что и он и его

молодая партия смотрели очень подозрительно на Станкевича и Грановского, отзывались враждебно и насмешливо об их занятиях как о приятном

препровождении времени, найденном досужими людьми. Герцен носился на

первых порах со своим Сен-Симоном как с кораном и рассказывает в

собственных записках, что, явясь однажды к Н. А. Полевому, назвал его отсталым

человеком за равнодушный отзыв о реформаторе. Н. А. Полевой грустно и гневно

заметил: «Вот и трудись всю жизнь, чтобы первый мальчик назвал тебя никуда

негодным. Погодите, — прибавил он пророчески, — то же будет и с вами» [172].

Покамест в уме молодого социалиста жило полное презрение к чистому

мышлению и к его представителям на Руси. Это так верно, что, когда Герцен

возвратился из первой своей вятско-владимирской жизни (1839 год) в Москву, кружок наших философствующих принял его довольно холодно и не скрыл, что

считает его человеком еще не развитым и отсталого образа мыслей [173].

Обстоятельство это и заставило Герцена обратиться к источнику благодати, к

изучению Гегеля, которым дотоле пренебрегал. Открытие, сделанное им тогда, имело важные последствия. Он усмотрел в системе учителя совсем не то, что

видели его новые друзья. Он признавал совпадение истории и человеческого

прогресса с ходом идеи, развивающейся диалектически в логике Гегеля, но думал, что моменты видоизменения этой идеи соответствуют только общественным и

религиозным переворотам истории. Поступательные шаги в человечестве, по

этому толкованию, обнаруживаются тогда, когда какой-либо из исторических

народов начинает менять старые основы своей жизни. Тогда только и наступают

159

минуты реального осуществления прогрессивных идей в истории. На этих, так

сказать, постоянных, но и феноменальных, случайных протестах человечества и

зиждется возможность признать единство эволюции и логической идеи с

историческими явлениями, а не на основании естественного, рокового и

неизбежно прогрессивного хода человеческого развития. Способ такого

понимания допускался системой Гегеля наравне с другими, стоило только

перевести идеи учителя из одного разряда фактов в другой. Герцен привлек к

своему образу понимания и староверов философии. Оказалось, что, выступив на

литературное и жизненное поприще с враждебным настроением против лучшего

существовавшего тогда круга людей, Герцен не только сошелся и сговорился с

ним, но и стал впереди его как авторитет в вопросах отвлеченного мышления.