князь Орлов, бывший начальник III отделения в оное время и семейству которого

Тургенев имел случай оказать услугу, дружески знакомясь с ним и целуя его в

лоб, примолвил: «Кажется, вы не имеете причин сердиться на меня».

Действительно, никто не сердился, начиная с потерпевшего, на событие. Разве

можно сердиться на установившиеся нравы и обычаи, против которых не

слышится и протеста общественной совести?

Накануне постигшей его катастрофы Тургенев сделал еще одно доброе

дело. Пользуясь дружескими отношениями с редакторами «Современника», он

ввел в круг петербургских литераторов сотрудников журнала «Москвитянин», показав пример терпимости и беспристрастия, довольно редкий в то время. (См.

мою статью о А. Ф. Писемском, «Художник и простой человек» в «Вестнике

Европы», 1882, апрель) [353].

Между тем года шли и приносили те плоды, семена которых давно в них

были заложены. Разразилась свирепая война между нами и Турцией и англо-

французскими ее союзниками в виду Европы, приготовляющейся к коалиции...

Война перешла уже на нашу почву, обложила Севастополь и стучалась в

Кронштадт; готовились большие приготовления к отпору, предвиделись новые

281

жертвы и новые напряженные усилия отвечать нуждам минуты без особой

надежды на успех. Мы все жили, как бы притаившись, чувствуя инстинктивно, что времена серьезны в высшей степени, и не питая радужных надежд на

перемену обстоятельств. Летом 1854 года Тургенев поселился на даче по

петергофской дороге, недалеко от О. А. Тургеневой, которая с отцом и теткой

жила в самом Петергофе. Общество этой чрезвычайно умной и доброй девушки

сделалось для него необходимостью...

Однажды и уже по зиме следующего, 1855 года, зашед к нему на квартиру, я узнал, к великому моему удовольствию, что в задней ее комнате спит приезжий

из армии молодой артиллерийский офицер граф Лев Николаевич Толстой.

Публике было уже известно это имя, а литераторы превозносили его в один голос.

Лев Толстой выслал в «Современник» первый свой рассказ «Детство и

отрочество», поразивший всех поэтическим реализмом своим и картиной

провинциальной семьи, гордо живущей со своими недостатками и

ограниченностью, как явление вполне самостоятельное и непререкаемое [354]. Он

готовил еще и многое другое. Будучи соседом Толстого по деревне и движимый

своим неугомонным демоном любопытства и участия, Тургенев пригласил его к

себе. Но Л. Н. Толстой был очень оригинальный ум, с которым надо было

осторожно обращаться. Он искал пояснения всех явлений жизни и всех вопросов

совести в себе самом, не зная и не желая знать ни эстетических, ни философских

их пояснений, не признавая никаких традиций, ни исторических, ни

теоретических, и полагая, что они выдуманы нарочно людьми для

самообольщения или для обольщения других. Как курьез воззрение это еще могло

поддерживаться при громадном образовании и большой начитанности, но гр.

Толстой не гонялся за курьезами. То был сектантский ум по преимуществу, очень

логический, когда касалось выводов, но покорявшийся только вдохновенному

слову, сказавшемуся, неизвестно как, в глубине его души. Поэтому столь же

интересно было следить за его мнением, всегда новым и неожиданным, сколько и

за происхождением этого мнения. Нередко встречались у него приговоры, поражавшие своим ультрарадикальным характером. Так, шекспировского короля

Лира он считал нелепостью, за неправдоподобие сказки, лежащей в основании

трагедии, и в то же время все симпатии его принадлежали пьяному артисту-

немцу, которого встретил в публичном доме и сделал героем одной из повестей

своих [355]. В Тургеневе он распознал многосторонний ум и наклонность к

эффекту — последнее особенно раздражало его, так как искание жизненной

правды и простоты и здравомысленности существования составляло и тогда идеал

в его мыслях. Он находил подтверждение своего мнения о Тургеневе даже в

физиологических его особенностях и утверждал, например, что он имеет

фразистые ляжки. Вызывающий тон и холодное презрение, которые он выказывал