исследованию. Статья более грозила обличением людям и предметам, и только

над очень немногими из них исполняла угрозу. Белинский еще не вносил ни

малейшего раскола в тот молодой кружок, сформировавшийся в начале

тридцатых годов, под сению Московского университета, из которого потом

вышли самые замечательные личности последующих годов. Зародыши различных

и противоборствующих мнений уже находились в нем, как легко убедиться из

имен, составлявших его персонал (К. Аксаков, Станкевич и др.), но зародыши эти

еще не приходили в брожение и таились до поры до времени за дружеским

обменом мыслей, за общностью научных стремлений. Достаточно вспомнить, что

К. С. Аксаков был тогда германизирующим философом, не менее Станкевича; П.

Киреевский — завзятым европейцем и западником, не уступавшим Т. Н.

Грановскому; а последний, скоро присоединившийся к этому кругу, после

сотрудничества своего в «Библиотеке для чтения» Сенковского, делил вместе со

всеми ими поэтическое созерцание на прошлое и настоящее России. Белинский, который так много способствовал впоследствии к разложению круга на его

составные части, к разграничению и определению партий, из него выделившихся, является на первых порах еще простым эхом всех мнений, суждений, приговоров, существовавших в недрах кружка и существовавших без всякого подозрения о

своей разнородности и несовместимости [086]. Вот почему восторженная статья

Белинского, отличавшаяся капризным ходом, некоторою разорванностью и

недостатком сосредоточенности, представляет еще бессознательное смешение

наименее родственных или схожих друг с другом настроений. Чисто

славянофильское представление идет здесь рядом с чисто западным; афоризмы

тогдашней скептической исторической школы нашей наталкиваются на

гиперболы, достойные Сергея Глинки в самые сильные минуты его

патриотического одушевления; [087] либерализм и консервативное учение (если

можно употреблять эти термины, занимаясь эпохой, не знавшей самых явлений, которые ими обозначаются) попеременно возвышают голос, нимало не смущаясь

98

своим соседством. Для примера, как начинающий критик наш стоял еще тогда

одновременно и за реформу Петра I, и за московскую оппозицию реформам, достаточно напомнить некоторые из положений статьи.

Значение народных обычаев и нерушимое их сбережение в среде племени

составляло еще для Белинского 1834 года дело первой и точно такой же важности, каким оно казалось впоследствии для наиболее ярых противников молодого

критика из славянской партии. В простых и грубых нравах он находил еще, вместе с последними, отблески поэзии, называя только жизнь, ими создаваемую, хотя самобытной и характерной, но односторонней и изолированной. Наоборот, будущие славянофилы, вероятно, вполне разделяли тогда мнение Белинского, а

именно, что в реформах своих Петр Великий был совершенно прав и народен

нисколько не менее любого московского царя старой эпохи. Особенно характерно

то место в статье, где, переходя на сторону великого реформатора, он

предпосылает, однако же, скорбное, прощальное воззвание к погибающей старине

и притом в словах и образах, которые теперь, при определившейся личности

Белинского, составляют для нас как будто невероятную, фальшивую черту, искажающую его физиономию. «Прочь достопочтенные, окладистые бороды,—

говорит он.— Прости и ты, простая и благородная стрижка волос в кружок, ты, которая так хорошо шла к этим почтенным бородам! Тебя заменили парики, осыпанные мукою!.. Прости и ты, прекрасный поэтический сарафан наших

боярынь и боярышень, и ты, кисейная рубашка с пышными рукавами, и ты, высокий, унизанный жемчугом повойник — простой чародейный наряд, который

так хорошо шел к высоким грудям и яркому румянцу наших белоликих и

голубооких красавиц... Простите и вы, заунывные русские песни и ты, благородная и грациозная пляска: не ворковать уже нашим красавицам

голубками» и т. д.

Вот откуда выходил Белинский. Либерализм безличного дружеского кружка

тоже был представлен в статье довольно полно, самым основным ее положением, по которому литература наша есть дело случайного возникновения и соединения

нескольких более или менее талантливых лиц, в которых общество не нуждалось

и которые сами, в нравственном и материальном отношении, могли обходиться

без общества. Отсюда — ничтожество литературы и слабость писателей, несмотря