Шрифт:
Она поднялась съ кресла, схватилась за грудь. Зрачки ея глазъ расширились и въ нихъ мелькнуло мучительное, почти безумное выраженіе.
Шатровъ задыхался.
— Такъ я… я во всемъ виноватъ… — прохриплъ онъ, — я, старый мужъ, залъ твой вкъ… и это сразу… такъ… сейчасъ!.. оттого что пріхалъ мой племянникъ, съ которымъ ты наговорилась, наплакалась…
Онъ остановился, задохнулся — и вдругъ крикнулъ черезъ силу:
— Съ которымъ ты цловалась!.. Не притворяйся же, не лги… скажи мн прямо, что ты его… любишь!
Она вздрогнула. Ея руки опустились; потомъ тотчасъ же поднялись и она стиснула ими себ голову.
— Я… я никогда… Боже мой… теперь я чувствую… понимаю… да, да, да!.. это правда… вотъ что это… я люблю, люблю его!
Она пошатнулась, но удержалась на ногахъ — и какъ сумасшедшая выбжала изъ комнаты.
XII
Она бжала, какъ будто кто-нибудь гнался за нею. Она бжала такъ быстро, какъ уже не бгала со времени дтства.
Она въ саду, среди цвтниковъ, отъ которыхъ, посл знойнаго дня, такъ и пышетъ теплымъ благоуханіемъ. Она мчится по кленовой алле, спускается по крутой дорожк къ рк, бжитъ берегомъ, въ прозрачномъ сумрак, среди влажной, покрытой росою травы…
Сердце ея то мучительно колотится, то совсмъ замираетъ — и дышать нечмъ. И только одно повторяется, безъ конца, все громче, все отчаяннй: «такъ, вотъ что это!.. я люблю его… Боже мой… я люблю его»!..
Все кружится у нея породъ глазами. Она видитъ какъ на встрчу ей несутся кусты, деревья… Вотъ блеснула ей прямо въ глаза рка и тоже понеслась ей навстрчу.
Она все бжитъ… рка разростается… ближе… ближе… Пахнуло запахомъ воды, влажнымъ холодомъ Боже мой… я люблю, я люблю его!..
Онъ глядитъ на нее ясными, нжными глазами… онъ цлуетъ ея руки… «Такъ вотъ любовь… вотъ»!..
А рка надвигается… что это? она летитъ!.. какъ холодно!.. что это, что?!.
И все исчезло. Никто не видлъ, среди глухой тишины поздняго лтняго вечера, какъ она, охваченая ужасомъ и безуміемъ, мучительной потребностью бжать дальше, дальше, все впередъ и впередъ, не сознавая того, что длаетъ, прямо взбжала на обрывъ, къ тому мсту, гд рчныя воды были особенно глубоки, оступилась — и очнулась только тогда, когда стала захлебываться.
Она сдлала отчаянное усиліе, выплыла, крикнула; но голова ея закружилась — и она пошла ко дну…
Однако ея отчаянный, предсмертный крикъ былъ услышанъ. Тихимъ, но зловщимъ эхомъ повторился онъ у развалинъ, у открытаго окна, гд стоялъ Бобрищевъ, собираясь съ мыслями, ршая какъ же теперь быть… Бобрищевъ вздрогнулъ отъ охватившаго его смертнаго холода… узналъ ея голосъ… почувствовалъ послдній, безнадежный призывъ ея…
Онъ бросился въ домъ, сзывая людей, полный ужаса и отчаянія. Дмитрій Валерьянычъ, шатаясь, вышелъ изъ кабинета. Кинулись въ спальню, въ уборную — Сони нигд не было…
— Къ рк! къ рк! — озаренный страшной внезапной мыслью, кричалъ Бобрищевъ, — скорй… за мной!..
Только къ полдню удалось найти ея тло…
Она лежитъ неподвижная, холодная, влажная. По ней скользятъ и трепещутъ прощальные, безучастные лучи солнца. Дверь въ залу отворяется и твердой, спшной поступью, сдой, всклоченный, растерянный и страшный — входитъ Дмитрій Валерьянычъ. Онъ увидлъ ее — и вдругъ улыбнулся. Онъ подошелъ къ ней, взялъ ея руку.
— Ну, Соня, пора!.. все ужъ готово… вс вещи уложены… демъ!.. — говоритъ онъ и теребитъ ее за руку. — Да проснись же — говорю: пора, лошади поданы… демъ… Что же она спитъ?.. Саша! гд ты, Саша!
Бобрищевъ появляется у дверей. Онъ едва держится на ногахъ.
Дядя подходитъ къ нему и шепчетъ ему на ухо:
— Она спитъ… а хать пора… какъ тутъ быть? пойди, разбуди ее… можетъ быть, она тебя послушается… вдь она тебя любитъ — сама сказала… а я теперь засну, усталъ съ этой уборкой, обо всемъ-то подумать надо… спать какъ хочется!
Онъ звнулъ, потянулся и, безучастно взглянувъ на Соню, пошелъ изъ залы. Бобрищевъ упалъ передъ тломъ Сони и вдругъ зарыдалъ громко, неудержимо. Это рыданіе было его спасеніемъ, возвратомъ къ жизни.
1917