Шрифт:
«Охъ, умучился я совсмъ», думалось ему: «передъ каждымъ-то кланяйся, каждаго ублажай, бейся какъ рыба объ ледъ, о своемъ спокойствіи и не подумай — и все-то для нихъ, чтобы имъ было тепло и сытно!.. Да они-то чмъ виноваты? не просились, вдь, на свтъ Божій, на этакую-то горькую долю!.. такъ какъ же объ нихъ не позаботиться… Но вотъ коли всхъ нашихъ заботъ не попомнятъ, тогда другое дло, тогда грхъ имъ будетъ великій»…
И вдругъ жалко станетъ ему своихъ пчелокъ, подумается о томъ, какъ живутъ другія дти — богатыхъ родителей, и еще ласкове глядитъ онъ на нихъ, и еще внимательне выслушиваетъ ихъ росказни. Въ домъ войдетъ — тамъ жена съ старшими дочерьми по хозяйству возится, приготовленіями къ скудному обду распоряжается, на всякіе недостатки плачется. И съ каждымъ годомъ все боле и боле эти недостатки зоркому хозяйскому глазу представляются. Съ большими средствами, съ изряднымъ богатствомъ, такъ и то, вдь, не легко прокормить такое семейство, а Кильдевскіе доходы всмъ извстны; еще на удивленіе, что голодомъ не сидятъ. Ну, а ужъ о дворянскомъ воспитаніи гд думать — вонъ отецъ Матвй еле-еле согласился обучать дтишекъ грамот; пристроить старшихъ сыновей въ заведеніе казенное хотлось-бы, да какъ выбраться въ столицу? на поздку деньги большія нужны, времени тоже не мало потерять придется, а время — охъ, какъ дорого!
Нашлись, однако, въ Симбирск благодтели — пристроили двухъ старшихъ Кильдевскихъ мальчиковъ. Возблагодарили Господа Степанъ Егоровичъ и Анна Ивановна: «хоть эти, авось, въ люди выйдутъ! А ужъ о дочкахъ старшихъ лучше и не думать — гд ихъ пристроить съ такими достатками; безъ приданаго кто возьметъ невсту. Вдобавокъ же Аришенька, хоть и умница она и первая помощница матери, только собой вышла некрасивой и плечо одно выше другого — въ дтств не углядли, свалилась она какъ-то съ вышки, да съ тхъ поръ и не выпрямилась. Оленька, вторая дочка, собою хороша, да вотъ къ шестнадцати годамъ стала что-то прихварывать, блдная такая, худенькая. Третья — Машенька, и хороша и здорова, да на что, при такой бдности, пригодится красота ея? Дай только, Господи, чтобы не на погибель ей была красота эта… Остальныя дти еще подрастаютъ, что-то изъ нихъ будетъ? Охъ, что-то будетъ съ ними со всми?!.»
Этотъ вопросъ днемъ и ночью стоитъ передъ Степаномъ Егоровичемъ и Анной Ивановной; съ этимъ вопросомъ они нердко обращаются другъ къ другу, но отвта на него дать не могутъ. Лучше ужъ и не думать — и помимо этихъ думъ тяжелыхъ каждый день приноситъ свою заботу. Весь-то улей обшить, одть, обуть и накормить надо, и такъ вонъ дти въ лтнюю пору босикомъ бгаютъ, потому что рдко на всхъ обуви хватаетъ; платьишки тоже, какъ ни бейся, драныя. Поповскія дочери то и дло надъ Кильдевскими барышнями смются, такъ «босоногими барышнями» ихъ и называютъ.
III
Среди такихъ бдъ и заботъ Кильдевыхъ застало новое великое бдствіе, охватившее вс приволжскія страны. Прикащикъ Степана Егоровича и самый довренный его человкъ, Наумъ, какъ-то здилъ въ городъ для продажи деревенскихъ продуктовъ и закупки всего нужнаго по хозяйству. Вернувшись и представивъ господину отчетъ въ возложенныхъ на него порученіяхъ, Наумъ не уходилъ, мялъ шапку въ рукахъ, очевидно собирался сообщить что-то важное.
Степанъ Егоровичъ замтилъ это.
— Что ты, Наумушка? — озабоченно спросилъ онъ:- али не ладное что случилось? такъ говори, не мнись, ради Бога!
Наумъ таинственно повелъ глазами на присутствовавшихъ въ комнатк трехъ дочерей и двухъ сыновей Кильдева и, наклонясь къ самому уху господина, прошепталъ:
— А прикажи-ка ты, батюшка Степанъ Егоровичъ, барчатамъ-то выйти, такое, вишь ты, дло, что негоже при нихъ разсказывать — испужаются…
Кильдевъ зналъ своего Наума за мужика разумнаго и степеннаго; коли такъ пугаетъ — видно и впрямь бда какая стряслась. Онъ веллъ дтямъ выйти и заперся самъ-другъ съ прикащикомъ.
— Да говори, не томи, язва, что ли какая, черная смерть у насъ показалась?
Наумъ перекрестился.
— Нту, батюшка, отъ этого горя Богъ миловалъ; а прослышалъ я въ город про другое: за Волгою неладное творится… Царь Петръ едоровичъ живъ объявился, съ большущимъ войскомъ идетъ, много тамъ крпостей да городовъ забралъ, царицыныхъ генераловъ на-голову разбилъ, и чудное про него баютъ: баръ, вишь ты, всхъ вшаетъ, да съ живыхъ кожу сдираетъ; а крестьянство не трогаетъ, мало того — вольную всмъ даетъ, землями надляетъ. Народъ къ нему валомъ валитъ, и опять тоже съ нимъ и нехристи: башкирцы, калмыки и мордва — видимо ихъ невидимо, баютъ…
Степанъ Егоровичъ слушалъ, широко раскрывъ глаза, и въ первую минуту даже никакъ-не могъ поврить такому длу.
— Да отъ кого ты слышалъ, кто это болтаетъ?! Какой нибудь разбойникъ вздорную сказку пустилъ, другой повторилъ, а ты и уши развсилъ!
— Нтъ, батюшка, нтъ, Степанъ Егоровичъ, — съ убжденнымъ и важнымъ видомъ проговорилъ Наумъ: — то не сказка, весь городъ знаетъ, да и войско царицыно, вишь ты, идетъ ужъ. Начальство толкуетъ — то не царь Петръ едорычъ, то, молъ, бглый казакъ Емелька Пугачевъ…
Степанъ Егоровичъ опустился на стулъ и совсмъ растерянно глядлъ на Наума. Онъ все еще никакъ не могъ взять въ толкъ невроятную и страшную новость.
— Да, вдь, государь Петръ едоровичъ померъ, кто-же того не знаетъ?! — проговорилъ онъ.
Наумъ какъ-то загадочно ухмыльнулся.
— Это точно, — сказалъ онъ:- да, вишь ты, тотъ, Емелька-то, самозванщикъ, вишь ты, онъ крестьянству волю сулитъ, да землю…
И замолчалъ. Степанъ Егоровичъ, наконецъ, все понялъ. Онъ чувствовалъ какъ блднетъ, какъ морозъ подираетъ его по кож. Наумъ заговорилъ опять: