Видимо раздраженный, Фирсъ вышелъ изъ комнатки, на весь домъ гаркнулъ, чтобы ему запрягали его коляску, и скоро ухалъ, не простившись съ хозяиномъ.

Вс въ дом вздохнули свободно, барышни сняли съ себя дареные наряды, надли свои старенькія платьица и вышли на крылечко, дти разсыпались по огороду. Степанъ Егоровичъ тоже вышелъ изъ дому и пошелъ отыскивать своего Наума, безъ котораго не могъ теперь прожить часу. А Наумъ и самъ идетъ къ нему навстрчу.

— Улетли вороны! — въ одинъ голосъ сказали другъ другу и господинъ и приказчикъ.

Степанъ Егоровичъ, конечно, сейчасъ-же повдалъ Науму о своемъ разговор съ Фирсомъ. Наумъ нсколько заинтересовался.

— Ну, и что-же онъ, не неволилъ?

— Нтъ, только непонутру это ему было.

— Вотъ это ладно, сударь, что съ нимъ не похалъ — это не слдъ, да нон и опасно. А я къ твоей милости шелъ — хошь диковинку покажу? Тутъ недалече — пойдемъ-ка!

— Что такое?

— А вотъ самъ увидишь, потерпи малость.

Степанъ Егоровичъ послдовалъ за Наумомъ. Они вышли со двора и направились въ маленькую рощу, которая доходила до самой церкви. Наумъ велъ Степана Егоровича по тропинк, нсколько разъ останавливался, прислушиваясь; но ничего не было слышно, тишина окрестъ стояла невозмутимая. Тропинка заворачивала и выходила въ поле, а на самомъ ея поворот стоялъ старый дубъ. Наумъ вдругъ остановился и указалъ на этотъ дубъ рукою.

— Глянька-съ! — сказалъ онъ.

Степанъ Егоровичъ глянулъ, да такъ и обмеръ: на дуб, на толстомъ суку виситъ человкъ. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ, вглядлся и крикнулъ:

— Господи! да это отецъ Матвй… это его они, разбойники, повсили… и не шелохнется… померъ!..

Ужасъ охватилъ Степана Егоровича при этомъ, никогда еще не виданномъ имъ, зрлищ. Онъ перекрестился и стоялъ не шевелясь, невольно глазъ не отрывая отъ страшнаго дерева.

— Да когда-же это было? Неужто Фирсъ?!

— А на зар еще, — отвчалъ Наумъ:- и Фирсъ, надо сказать, тутъ непричемъ, а это башкирцы да татарва проклятая. Много, вдь, у него этихъ нехристей въ шайк — и страсть они поповъ не любятъ. Какъ тамъ отецъ Матвй ни увивался передъ ними, какъ ни ублажалъ ихъ — не могъ потрафить. Домишко-то его они начисто ограбили. Еще намедни на деревн слышалъ я, галдли промежъ собой: «доберемся до попа, вздернемъ». Ну, вотъ и вздернули… Подобрались они это ночью, выволокли его, сердечнаго, никто и не слыхалъ; а дочекъ, поповенъ-то, обихъ связали, платки въ ротъ, чтобы въ усадьбу крику не слышно было, да на деревню. Он и посейчасъ тамъ воютъ — ажно смотрть жалко… и ужъ надругались-же надъ ними разбойники, охъ, горькаго сраму!..

Наумъ замолчалъ. Молчалъ и Степанъ Егоровичъ, опустивъ голову и чувствуя, какъ на глаза набгаютъ слезы.

«Вотъ и отецъ Матвй, — думалось ему:- съ крестомъ да хоругвями встртилъ „Петра едоровича“ и только грхъ взялъ на душу, а не избгъ погибели, а двочки, чмъ-же он-то виноваты? Старшая вонъ и невстой ужъ была».

— Ну, что-же теперь, Наумъ? — очнувшись сказалъ онъ:- вдь, благо нту разбойниковъ, отца то Матвя съ честью похоронить надо бы!

— Затмъ и привелъ тебя, сударь. Какъ теперь прикажешь?

Степанъ Егоровичъ съ тяжелымъ чувствомъ распорядился похоронами, а самъ поспшилъ на деревню, чтобы поскоре увести несчастныхъ поповенъ къ себ и сдать ихъ на попеченіе Анны Ивановны и дочекъ. На бдныхъ двушекъ безъ тоски глядть было невозможно. Он ужъ знали объ участи, постигшей отца ихъ, но отца он не особенно горячо любили, у нихъ было другое, боле тяжкое горе: ихъ юность была поругана самымъ жестокимъ, самымъ отвратительнымъ образомъ.

Весь этотъ день въ кильдевскомъ домик слышались стоны и рыданія.

Фирсъ на этотъ разъ пробылъ въ отлучк дв недли и вернулся окруженный своей ватагой, съ шумомъ и гамомъ, на лихой тройк, изукрашенной лентами и бубенчиками. Онъ былъ уже полупьянъ, очень веселъ, и очевидно совсмъ позабылъ размолвку, происшедшую между нимъ и Степаномъ Егоровичемъ передъ отъздомъ. Онъ шумно съ нимъ расцловался, объявилъ Анн Ивановн и домочадцамъ, что все это время скучалъ по нимъ и теперь радъ отдохнуть въ тишин и съ милыми людьми.

— А вы, ребятки, что смотрите? — обратился онъ къ дтямъ:- думаете, съ пустыми я руками? — Анъ нтъ, всмъ гостинцевъ навезъ, никого не забылъ. Теперь вотъ поздно, поужинать да и спать пора, а подождите, завтра утромъ увидите…

Онъ пристально, пристально взглянулъ на Машеньку, такъ что она вся раскраснлась подъ его взглядомъ и не знала, куда дваться. Ужъ не въ первый разъ такъ глядитъ онъ на нее и ей неловко, ей страшно, а теперь, посл всхъ ужасовъ съ дочерьми отца Матвя, она сама не своя, жмется къ матери. Но Фирсъ повидимому не обратилъ никакого вниманія на ея смущеніе и продолжалъ, разговаривая со Степаномъ Егоровичемъ, время отъ времени на нее поглядывать. Посл ужина, за которымъ Фирсъ выпилъ изрядно вина и окончательно развеселился, разсказывая подвиги своей шайки, вс разошлись спать. Фирсъ затворился въ своей комнат, а Машенька, думая, что она въ безопасности отъ его страшныхъ взглядовъ, вышла на крылечко немного подышать воздухомъ. Но не успла она полюбоваться на темное звздное небо, съ котораго то и дло отрывались и скатывались падучія звзды, какъ вдругъ почувствовала возл себя чье-то дыханіе. Она обернулась. Въ полусумрак передъ нею обрисовалась фигура Фирса. Она хотла крикнуть, но будто онмла, будто окаменла отъ страха и стояла неподвижно, какъ несчастный зврекъ, заколдованный присутствіемъ страшнаго, громаднаго врага, приготовляющагося проглотить его.

— Это ты, Машенька? — у самаго уха ея раздался голосъ Фирса.

Она не отвчала.

— Ну, и хорошо, голубушка, — продолжалъ онъ:- что мы еще встртились нынче, а то я совсмъ запамятовалъ, вдь, у меня въ карман подарочекъ теб припасенъ, миленькая ты моя! На вотъ, возьми, жемчугъ это, ожерельеце… славный жемчугъ, крупныя такія зерна, одно къ одному…

Машенька дрожала всмъ тломъ, но не шевелилась, будто приросла къ мсту. А онъ продолжалъ.

— Да постой-ка, я самъ на твою шейку его надну.