— Всё!.. Пусть в институте дураки учатся. Им это необходимо. В отличие от меня. Так что, тебе на моё обученье и тратиться не придётся.

Его дочь — банальная, пошлая шлюха, и всё тут! Вариации на тему Собачьего вальса!

— …О чём ты только думаешь, Степанида? Да этот Крендель бросит тебя ради первой же попавшейся новой фитюльки в мини-юбке!

Это Цахилганов — ей, царственно сидящей на диване и пахнущей жареными семечками,

в её невинную улыбку:

— Бросит!

— А вот и не бросит. Тьфу, — старательным плевком она отправляет шелуху в бумажный кулёк.

— Да почему же это — тебя — он — не бросит? Если ты ему — никакая не жена?

— А я у него две штуки баксов в залог взяла. Тьфу. Для наёмного убийцы. На случай его будущей измены, — ответствует безмятежное, нежное меццо-сопрано, перебиваемое щелчком — и лёгким плевком: — Тьфу. Заблаговременно… Клятвы в верности на словах, а не на деньгах, это — для дур, папочка. За-пом-ни!

Степанида жмурится, будто котёнок, разгрызает белейшими зубами ещё одну чёрную подсолнечную трапецию… Шутит, должно быть, его гладко причёсанная дочь и дразнит отца нарочно. Но как неприятно шутит, противная.

Противная, спокойная, вымытая до блеска, сидящая с двумя бумажными кульками на коленях. В одном — семечки. В другом — кожурки.

— Эх, ты! У меня с ним политический союз, а не брачный! — вдруг кричит она на отца в несусветной обиде. — А вообще!.. Я бы давно уехала, если было бы раньше, с кем. В десять лет ещё.

— Засиделась, значит… И с чего это тебя в дорогу так тянуло?

— А мне всё вокруг мерзело, мерзело и — омерзело окончательно. Тьфу.

— Почему?

— Да потому, что я твоя дочь! А ты — граф Порно. Тебя так метеоролог с нижнего этажа обзывает.

— А-а… Моралист снизу? С острыми коленками?.. Вот, будешь других поучать, у тебя тоже такие будут.

— Он тебя, кажется, ненавидит!

— Ну… — разводит руками Цахилганов, скромно опуская взор. — Видимо, есть, за что… Ему виднее. Он — в толстых очках. Ещё немного, и ты у нас станешь такой же дальнозоркой!

— Всем известно, за что! — гневается Степанида. — Весь Караган и его окрестности усеяны твоими мерзопакостными кассетами. Вот!..

Кажется, Степанида готова заплакать. Её подбородок начинает мелко подрагивать,

будто в него быстро тычут невидимой спичкой.

Но — нет: ещё выше подняла голову. И сплюнула шелуху нарочно громко, изображая презрение

и пренебреженье.

— Во-первых, какое тебе дело до кассет? Во-вторых, ты — богатая дочь! А в-третьих, перестань грызть свои семечки, когда разговариваешь с отцом! — срывается Цахилганов. — Немедленно!

Дочь смотрит ему в глаза,

прямо и неотрывно —

и старательно разгрызает ещё одну трапецию.

Потом — другую. Третью. Четвёртую… Пятую!

Шарит пальцами в пустом уже кульке. Заглядывает в него удивлённо. Отирает подбородок с подчёркнутым изяществом. Стряхивает одинокую мельчайшую кожурку с белой кофты —

медленно — раз — другой — третий —

так, что Цахилганов теряется от этой откровенной наглости.

— Н-ну? — невинно таращит она круглые прозрачно-дымчатые глаза, поигрывая косой, будто плёткой. — Что?..Теперь — ты — доволен?..

И уходит в свою комнату, капризно выгнув спину.

Нервничая, Цахилганов ищет запись Вечнозелёной. Как вдруг стены начинают дрожать от включенного у Степаниды на полную громкость музыкального центра,

— словно — из — под — мрачных — монастырских — сводов — суровое — одноголосное — соборное — пенье — долетает — из — комнаты — Степаниды — и — он — вслушиваясь — дивится — тому — где — же — и — когда — она — отыскала — такую — странную — запись.

Цахилганов замирает.

Но Степанидка резко сбавляет громкость.

— …Что это за музыкальная манера такая, Стеша? Очень даже… редкостная.

Дочь быстро закрывает иссиня-чёрную тетрадь с позолоченными уголками, встаёт из-за стола —

дочь смотрит исподлобья:

— …А тебе зачем? Моё. Не слушай. Не слушай — моё — своими идейно грязными ушами. И не шарь здесь, по моим вещам, своими пошлыми глазами. Они у тебя, от полной бесстыжести, стали как шляпки от гвоздей… Не смей глядеть на меня своими шлямбурами!