Ах, бедный одинокий слон,

разбегающийся — и бьющийся лбом

о чугунные решётки

опасно вздрагивающей клетки…

В Карагане слово «вольер» было чужим, ибо пленённая гордость страны — ссыльная лучшая профессура — преподавала здесь, в школах и институтах, лишь чистейший русский язык, отчасти утраченный ныне.

О, жуткий, трубный, оглушительный рёв его, доходящий до живых, и, кажется — до больных, мертвых, и полуживых-полумёртвых… Рёв богатырского слона, привезённого в центр Евразии, про которого забыли —

забывчивость начальников ведёт к трагедиям всё живое…

Но матёрый Батыр, ставший в перестройку мутноглазым слоном-пьяницей, уже не всегда забывался от барды.

Потом он усмирялся на время,

когда по весне слоновью кожу его

простреливали капсулами с наркотиками —

— с успокаивающими и подавляющими волю, примиряющими с нелепой действительностью.

Однако не на всякий гон хватало их. Вскоре оказалось, что капсулы слишком дороги, а приватизированный завод перестал гнать спирт из чистого зерна, поскольку перешёл на искусственные, химические, заменители…

К тому времени одинокую слониху из Оренбургского зоопарка готовы были отправить в Караган, только уже не бесплатно. Она стоила теперь больших денег,

поскольку стала живым товаром…

Тогда тот же добрый служитель придумал бросать в клетку во время гона старые автомобильные покрышки. И вскоре слон приучился складывать их —

и воображать,

что они заменяют ему не приехавшую его слониху,

которая металась также, в одиночестве и тоске, далеко-далеко.

Да, мутноглазый и хмельной, он обходился долгое время покрышками, к потехе глазеющей, похабно кричащей, вихляющейся публики,

— уже — не — помнящей — о — милосердии — потому — как — наступили — ещё — более — варварские — времена…

Но однажды добрый слон,

замерший в центре Евразии,

вдруг затрубил предсмертно на огненное зарево заката.

И разметал покрышки в приступе безудержной,

небывалой злобы!

По времени это точно совпало со смертью той самой одинокой, состарившейся прежде времени, слонихи в далёком Оренбургском зоопарке…

Слон бил покрышки о решётку, топтал их так, что дрожала под бетоном земля, и пропарывал клыками, и рвал иступлённо.

И это уже был страшный слон.

И сам служитель боялся его, потому что в слоновьих безумных, налитых кровью, глазах читалась только жажда убийства — всё равно кого. А молодой чистильщик клетки, которого Батыр едва не убил ударом хобота, спасся лишь чудом.

Тогда,

для усмирения,

Батыра перестали кормить. Совсем.

Но в Карагане оставались ещё люди, которые помнили слона могучим, доверчивым и добрым. Они любили его по-прежнему.

Запаршививший, понурый, Батыр долго жил в загаженной клетке на скудные подаянья заметно обедневших посетителей.

Он стал слоном-попрошайкой.

Потом слона убивали —

оттого, что новые звёздно-полосатые, по своим убеждениям, баре оказались гораздо более жадными,

чем красные баре,

и никто из них не хотел жертвовать деньги

ни на что…

Могучего слона убивали долго. Такими же наркотическими капсулами, добиваясь передозировки раз и навсегда. И никто не помнит, после какого выстрела слон не поднялся.

В неподвижного, тощего и грязного, стоящего на коленях, в него стреляли, стреляли, стреляли. В равнодушного, закрывшегося ушами и не понимающего своей вины —

хмельной смотритель уверял, что из слоновьих глаз тогда текли слёзы, и, рассказывая, всякий раз плакал сам.

Что ж, так всегда поступают с чрезмерно сильным существом, попавшим в полную зависимость от страшных, равнодушных людей. Но только — если существо остаётся бессловесным…

Так поступают с бессловесными —

то есть, с животными,

— ибо — оставаясь — бессловесным — существо — остаётся — животным — годным — лишь — для — труда — забавы — или — заклания —

да, с животными — лопоухими, добрыми, но —

взбесившимися от полной безысходности,

и… слишком, слишком сильными…