Цахилганов схватился за сердце, отыскивая глазами Степаниду среди молодых лиц. Замелькал белый шарф. Им размахивал какой-то мордвин или чуваш. Он кричал что-то гортанно на своём языке,

похожем на степной высокий клёкот.

Нет, это был калмык.

«Русские, не сдавайтесь!» — успел ошалело проорать он. — «Держитесь, русские! Без вас нам не подняться!..»

Но телеведущий уже сообщал, что зачинщики митинга не задержаны, однако работы по их поиску ведутся. И суровое наказанье ожидает всех, недовольных господствующей национальной политикой России. Они, причисляющие себя к народному освободительному движению, будут беспощадно…

Дальше диктор, пряча глаза, торопливо перечислил пункты всех неизбежных обвинений: в экстремизме, фашизме, национализме, шовинизме… И — вот оно, новое:

«В случае, если ситуация выйдет из-под контроля,

возможна помощь войск ООН

для охраны существующего порядка».

Выключив телевизор, Цахилганов ушёл к окну. За стеклом ещё не стемнело. Был тот самый нежнейший голубой час — час меж днём и вечером, укрощающий самый неспокойный взор,

— впрочем — на — востоке — его — считают — часом — сообщения — мира — живых — с — миром — мёртвых — да — часом — взаимопроникновения — миров.

И ветер не выл и не метался над степью…

Теперь важно было не думать про Степаниду и успокоиться, как следует. Ничего, ничего, побушуют и стихнут — эти молодые.

Кто не протестовал в своей юности?

Жёсткие нынче времена —

и жёсткие потому протесты,

тесты на совместимость идеалов с реальностью проходит каждый взрослеющий.

Вскоре Цахилганов продрог у стемневшего окна. Он включил свет в палате и, должно быть, напрасно.

— …Птица! — проговорила Любовь.

— Помоги, — слабо просила жена. — Ты видишь, она налетает. Зачем ты впустил её в наш дом?.. Она налетает всё время. Она извела меня.

Мучительная судорога пробежала по её лицу.

— Она! — металась Любовь под ржавым полукругом

над головой. — Клюв… Ужасный… Больно!.. Невозможно…

— Тише, — испугался Цахилганов, склоняясь над нею. — Любочка, птицы нет! Вот так, молодец… Теперь ты слышишь меня? Скажи, скажи: почему ты не лечилась? Ты стараешься умереть, Люба, чтобы наказать меня?

Но, всплеснув руками, Любовь успокоилась вдруг.

Он посидел возле неё молча, кивая тому, о чём подумал только что.

— …Это неправильно, Люба, — укорил её он. — Ты же сама врач. Два года ты знала свой диагноз и молчала! Сама делала анализы в лаборатории и никому их не показывала! Что за странная месть мне, Люба?!. А теперь ты уходишь. Специально, назло мне, уходишь!.. То, что ты сделала — это са-мо-убийство,

— убийство — согласно — отозвалось — пространство.

Любовь подняла плечо — и уронила снова. Цахилганов схватил её руку. Он поцеловал пальцы, принюхиваясь и разглядывая их близко. Они были истончённые, вялые и не чувствовали его губ —

её руки пахли только лекарством, утратив живые телесные запахи.

— …Лучше бы ты простила меня и жила. Зачем ты так, Люба?! Ну, опомнись, пока не поздно! Тебе просто надо захотеть жить, и всё!

— Зачем, — спросила Любовь бесцветно, — ты впустил её к нам, в дом?

— Нет, зачем ты!.. Зачем — ты! — стараешься! — умереть? — разгневанно прокричал ей Цахилганов.

Он ждал ответа. Но Любовь, в своём белом платке, немного сбившимся у подбородка, не отвечала ему.

— Они — суки! — пояснил Цахилганов с горечью. — Ты принимала всё слишком близко к сердцу.

— Птица… — произносила она без голоса. — Больно…

— Они были только суки! — твердил Цахилганов. — А ты — одна. Ты моя, ничья больше. Как же можно так не прощать, Любочка? Это жестоко…

Кажется, он плакал:

— А Ботвич… Я не вижу её давным-давно, Люба, эту сволочь!.. И при чём тут птица?!!

Цахилганов резко отёр глаза.

— Не надо было! — слабо взмахнула рукою Любовь. — Не надо… Не надо…

Ох-хо-хо, а ведь кем была эта Ботвич до него?

Заморыш с дурной кожей. Мать-одиночка из страшного Копай-города — воровской окраины Карагана, где селилась в старых мазанках и шла работать в шахты безродная шпана, освобождающаяся из зон.

Лишь три улицы там были застроены многоэтажками… Дочь странного краеведа-неудачника, похожего на тайного, нелюдимого жреца, для которого и квартиры-то в центре Карагана не нашлось. Всю жизнь издававшего свои сомнительные труды на дрянной казённой жёлтой бумаге…