Шрифт:
– Ваше высокородие, простите великодушно-с! Английский репортер просит встречи с вами-с!
От услужливого голоса халдея Семен Федотович невольно поморщился – он презирал эту лакейскую породу, искусственно взращенную некогда в кабаках, по барскому заказу. Да еще с этим режущим слух «ссыканьем», грассирующим, мерзким.
– Джеймс Кервуд, корреспондент «Таймс»! – по-русски прочитал полковник и хмыкнул, глядя на задумавшуюся Машу. – Идите, любезный, позовите сего иностранца.
– Джеймс Кервуд, Джеймс Кервуд… Что-то знакомое… – Жена наморщила лоб, пытаясь что-то вспомнить, но усилие оказалось напрасным, и Маша только огорченно вздохнула.
– Только мне вначале китель надеть нужно, не в сорочке же перед заморским гусем сидеть, а отказать нельзя! Политика-с…
Вид у Семена Федотовича был самый предосудительный с точки уставных требований. Черный танкистский китель с белым гвардейским ремнем и кобурою он повесил на плечики в специальном шкафчике, рядом с полочкой, на которую Маша поставила свой ридикюль.
– Сиди уж, ты не на службе. К тому же погоны на плечах обязывают, а так совсем неформальная обстановка! – как всегда резонно, заметила жена, и Семен Федотович кивнул в ответ, соглашаясь. – Наверное, опять будут у тебя допытываться по поводу службы в их танковых частях?!
Семен Федотович хмыкнул в ответ на усмешку жены. Месяц назад какой-то ушлый американский репортер докопался до его «героического прошлого», той самой новой биографии, сотворенной ему Арчеговым. Откуда «уши» растут, так и осталось тайной за семью печатями – слишком много посвященных стало в эту «историю», от его танкистов до блестящих офицеров «Беспокойного».
Дверь в кабинет снова отворилась, на пороге застыл человек в приличной пиджачной паре модного французского покроя и застыл, словно окаменев. Взглянув в лицо посетителя, Семен Федотович почувствовал, как стремительно нарастает холод в его теле, замораживая сердце и текущую в жилах горячую кровь.
На безобразном, в чудовищных шрамах лице, сошедшихся складками, укутавшими один глаз, с содранной кожей, горело невероятным огнем полное жгучей ненависти око. Знакомый до леденящего кровь ужаса скрипучий голос расплавленным металлом плеснулся на впавшего в ступор от неожиданной встречи танкиста:
– Как я жаждал снова встретиться с вами, господин Фомин! Вижу, и вы меня узнали…
Красноводск
– Скоро тронемся, господа!
Подполковник Вощилло обвел взглядом офицеров – те не скрывали радостных улыбок. Со станции один за другим уже ушли три эшелона – два с пехотой, по батальону в каждом, один с артиллерией.
И вот настала очередь грохотать по рельсам и платформам с его шестью «Де Хевилендами», причем в сопровождении бронепоезда и еще двух эшелонов с припасами, которых для снабжения полнокровных стрелковой и казачьей бригад было явно недостаточно.
– Красота какая!
Отпустив взмахом руки подчиненных, что живо разбежались по купе, Михаил вышел в тамбур, спрыгнул на заскрипевший под ногами песок и тут же окунулся в липкую тридцатиградусную жару, что показалась ему хорошо протопленной парилкой.
Спустя какую-то минуту он чуть попривык к непривычному пеклу, которое местные туркмены считали прохладой, и пошел вдоль эшелона, проходя мимо цистерн с бензином и водой, платформ с аэропланами, теплушек с припасами и трех классных, обшарпанных до неприличия вагонов для личного состава. Хозяйство авиаотряда было большое и разнообразное, а потому требовалось еще раз оглядеть его…
Громкий лязг на железной дороге заставил подполковника Вощилло живо отвернуться от манящей лазурной глади Каспийского моря – несмотря на жаркую весну, купание для пилотов Вощилло запретил – перспектива получить болезненного авиатора страшила. Машин и так было на одну больше, чем летчиков.
– Наконец-то чудо-юдо прибыло!
Подполковник вздохнул с нескрываемым облегчением – к нему, стоящему у паровоза, медленно подходил угловатый, с наклоненными стенками бронированный вагон, выкрашенный в песчаный цвет с ломаными серыми линиями по всему приземистому корпусу.
– Серьезное создание, с таким никакие басмачи не страшны!
Вощилло воевал пятый год, потому с первого взгляда оценил приставленную к его аэропланам охрану, невольно возгордившись тем вниманием, что оказали авиаторам.
В песках на тысячеверстном расстоянии, почти до самой Бухары, водились разбойники-басмачи прямо таки в неимоверных для пустыни количествах. Эти вооруженные до зубов местные махновцы с восточным колоритом за три безумных года революции совсем распоясались – нападали на красных и белых, резали непокорных дехкан, грабили кого только возможно, совершенно наплевав на любую местную власть, в том числе и на собственных ханов, и тем паче на бухарского эмира.
Новенький «БМВ» вызывал почтительное уважение – ощетинился тремя орудийными башнями и доброй полудюжиной пулеметов, что служило надежной гарантией от нападения басмачей. Вот только глаза резали аляпистые бухарские эмблемы с арабской вязью названия, ниже которой шла радующая сердце надпись кириллицей – «Гнев Эмира».