Что-то решив, командир повернулся к сейфу, открыл его и вытащил книгу в зеленом переплете.

— Ладно, Рыбин. Сделаем так: собак я тебе пока не дам, но зато дам книжку «Служебное собаководство». Вчера из города привезли. Вот возьми, проштудируй и через неделю мне лично сдашь экзамен. А сдашь — будут и собаки.

Самбо Марфин называл «истинным творчеством». И все время импровизировал: делал вид, что идет на какой-нибудь классический прием, и, когда уже видел приготовленный контрприем, молниеносно менял стойку, вскидывал руки-клешни, крякал — и противник кувыркался на полу, на матах. Он говорил, что это не хитрость, а спортивное мышление.

Излюбленной и наиболее коварной была «июньская липа» — лично им изобретенная тактика броска. Он шел на элементарную заднюю подножку, но неожиданно следовал удар по ногам спереди, боковой, с поворотом, захват шеи — и соперник летел носом вниз.

Павлик его все-таки подловил. Марфин иногда запаздывал с шейным захватом, и вот именно на этом Павлик его наконец-то подловил. Ушел нырком влево и, спружинив ноги, так врезал по уху, подкрепив удар боковой подножкой, что Марфин, перевернувшись, выкатился с матов на траву.

Ребята посмеивались, а багровый Марфин долго ковырял пальцем в ухе, будто туда попала вода. Наконец пробурчал.

— Шедеврально… У тебя прорезываются зубки, Рыба.

— Больно? — посочувствовал Павлик.

— Немного. Этакий малиновый звон. А тебя положено наградить. За соображение и ловкость. И награжу, потому что я человек слова и дела. На, получай.

Порывшись в сложенном горкой обмундировании, Марфин вытащил и протянул Павлику конверт.

— Что это?

— Как видишь: письмо. Тебе. От девушки с фамилией «Белоконь». От Нины Белоконь.

— А!.. — возмущенно заорал Павлик. — Рыжий нахал! Кто тебе дал право получать чужие письма?

— Я и не получал. Оно лежало утром на столе в ленкомнате. Я просто взял. И подумал, что любовные письма должны вручаться торжественно, как награда. Будь я командиром, я бы их вручал перед строем вместе с благодарностью за караульную службу.

Это он намекал на вчерашнюю благодарность, объявленную Рыбину на вечерней поверке.

— Завистливый гамадрил.

— Будешь ругаться, — спокойно сказал Марфин, — отберу письмо и вручу, когда ты опять отличишься. Говорю это в присутствии всего братства самбистов. Верно, хлопцы?

— Верно!! — загорланили ребята.

Торопливо спрятав письмо за спину, Павлик, пятясь, отошел к краю площадки, поспешно переоделся. Все пятеро, ухмыляясь, молча наблюдали за ним.

— Ну, я, пожалуй, пойду?..

— Не «пожалуй, пойду», а «разрешите идти», — назидательно сказал Марфин. — Все ж таки у нас спортивная секция, а я руководитель. Должны быть дисциплина и организованность.

— Разрешите идти?

— Идите, товарищ Рыбин. И имейте в виду, что мы целиком и полностью разделяем ваше душевное ликование. Даже я, которому вы так неловко наступили на ухо.

Павлик погрозил Марфину кулаком и убежал под дружный хохот всего «братства самбистов». Остановился напротив штаба, подумал: куда направиться? В казарму? В ленкомнату? Там сейчас, в эти вечерние часы, полно людей. Решительно свернул на тропу к вольеру-питомнику.

Прислонившись к проволочной сетке, долго рассматривал белый конверт, аккуратный знакомый почерк. Очень понравилось, что адрес был написан полностью. Не инициалы, а подробно: Рыбину Павлу Антиповичу. Хотя сам концерт вызывал какое-то щемящее, тревожное чувство. Наверно, потому, что слева была нарисована зеленая ваза, в которую сверху с любопытством заглядывала черная змея. «День медицинского работника»… Что за странный конверт она выбрала?

Пока Павлик осторожно разрывал конверт, сзади тыкался мордой в клетку любопытный Карнач, даже пытался через проволоку лизнуть ему ухо. Когда Павлик вынул письмо, Карнач чихнул и недовольно ушел в глубь вольера: письмо пахло духами.

«Дорогой Рыбуша»… Дальше строчки расплывались, наскакивали одна на другую, и он никак не мог уловить смысл прочитанного. И опомнился, перевел дух лишь в самом конце, дочитав последние два слова: «целую, Нина…»

Он зажмурил глаза.

Еще в восьмом, кажется, он попросился на заднюю парту, на самую «галерку», на «Камчатку». Да, это было в восьмом классе.

Она была необыкновенной. Чем же? Он ни тогда, ни теперь не смог бы на это ответить.

В школе считали, что будущее Нины Белоконь — география. А она пошла в театральный. Кстати, есть ли какая-нибудь связь между географией и театральным искусством? Она ведь, кажется, говорила, что есть… Нет, она не об этом говорила, а о метаморфозах. Метаморфозы… Ее любимое слово — звучное, с каким-то легким цветочным запахом. Вот и в письме оно встречается дважды. «Любовь — это бесконечная цепь причудливых и трепетных метаморфоз». Красиво… Он всегда немножко завидовал ее умению ярко и красиво говорить.