— Бери, баб… бери, — поддержал меня Гера. — Три ведь все-таки человека жили. И на всем, считай, готовом.

— Ну разве что рубля два… — сдалась бабка, — за молочко, за сметанку.

Ни двух, ни трех рублей у меня не нашлось, однако, и бабке волей-неволей, к великому ее огорчению, пришлось взять пятерку (от другой пятерки она наотрез отказалась). К тому же я выложил на стол несколько банок тушенки, полпачки сахару и буханку хлеба, зачерствевшего, правда. Кое-что оставил на обед, остальное выложил:

— Не нести же обратно…

— Баночки ладно, баночки приму, — согласилась бабка, раз нести чижало.

Вадима до сих пор не было. Это тревожило. Как бы нам не пришлось искать его. Времени у нас и так в обрез. В поселок мы сегодня и так притащимся затемно.

Но в самый разгар сборов кто-то затопал во дворе, сбивая с обуви грязь. Вадим, больше некому. Знает, что сегодня мы не будем залеживаться, поспешил.

— Смазали уж колеса, — предстал он перед нами больше обычного взъерошенный и пугающий. С жестокого, видно, похмелья, обрюзгший и опухший. Да и переспал, видать, не ахти как, не ахти сколько.

— Эк разбарабанило тебя, — оглядел его Гера. — А мы-то вчера в баньке попарились!

— То-то, смотрю, цветешь, что майская роза, — буркнул сипло Вадим. И добавил, как в воду глядел: — С бабкой небось?.. На пару небось попарились, потерли друг дружке спинки?

— Ой, нечистый дух! — бросилась бабка за пивом, как за спасением. Быстренько обернулась, на рысях. Поднесла ковш Вадиму: — На-ка, подлечись, христовый. Да не болтай, че не надо.

Вадим жадно, не отрываясь, приник к ковшу, будто к источнику в пустыне.

— Теперь живу! Теперь я опять в форме! — заворочал он повеселевшими глазами. — Крепко мы вчера с Устином… Свет-то хоть горел?

— Горел, горел… Давайте перекусим в темпе и выходим, — поторопил я рабочих.

Избу мы покидали с чувством какой-то неловкости, вины перед бабкой, что погостили мало, что не дослушали ее, что сами не смогли до конца высказаться и открыться. Да и не было у нас такой возможности. Все бабку хотелось слушать. Многое нам она в души заронила.

Бабка вышла нас провожать!

День нарождался серый, мглистый. Все потемнело и разбухло от дождя: и избы, и земля, и каждая ветка в кустах за палисадником. Но небо уже вроде не так жалось к земле, отделилось, набирая высоту, плотнее стало. Ветер покрепчал против вчерашнего, шел над деревней, над полями и лесами вокруг упругими, неослабными волнами. А ветер — всегда к перемене погоды, то ли еще больше надует, то ли развеет тучи.

Лес, подступавший к бабкиному огороду, растерял в эти ветреные, дождливые дни много березового и осинового листа, притушил краски. Появились бурые тона, особенно по опушкам, где осинник и березняк гуще.

— Из этого, поди, леска и вышел твой беглый? — спросил Вадим бабку.

— Из этого, из этого, — подтвердила та. — Из него вышел, в него и ушел… В него и вы уйдете.

Бабка потянулась концом платка к лицу, убрала у глаз сырость:

— А вот туда, по дороге, и братцы мои ушли. Насовсем ушли… В ту же сторону и тятю нашего увели, кончали в Каменном логу. Едва потом разыскали его там, в чащобе. Всем миром искали… Миром и схоронили. Никому наш тятя в деревне худого не сделал. — Бабка уж не тянулась платком, не скрывала, не убирала слез, сочившихся, казалось, из ее морщин. — Все почти в эту сторону, через меня уходят. В другой-то стороне вовсе глухомань, уж и деревень нет… Все останавливаются возле крайней избы, все здеся прощаются… Всех я до самого последа провожаю.

Тяжело нам было слушать и смотреть на бабку. Вадим и тот присмирел, даром что славно опохмелился, не пришло к парню в этот раз бесшабашное, ухарское настроение.

— Ты на меня, баб, зла не держи, — сказал он не свойственным для него тоном, — задирал я тут тебя… Подзуживал.

— Да че ты, сынок, че ты… разве я буду помнить.

— Не держи, не держи, баб. Хороший ты человек… У меня тетка была такая же. — И Вадим, нагнув голову, устыдившись чего-то, круто зашагал вспаханным, размягшим после дождя полем. К леску зашагал, напрямую.

— До свидания, бабушка, — попрощались и мы.

— С богом, ребятки. С богом.

На опушке мы оглянулись. Бабка все еще стояла на месте, где мы ее оставили. Белый платок трепыхался на резком ветру. Провожала и нас «до самого последу».