За Серегой на другой же день (трава при такой жаре быстро сохнет) наезжает бригада. В бригаде тоже все почти тракторами приноровились делать: и сгребут, и скопнят, и к зародам копны подтянут. Мужикам у зародов только поплевать на руки — и пошла работа, издревле привычное крестьянским рукам дело. А Назар уже выше по речке стрекочет.

И заставляются помаленьку приречные травные места тугими зелеными стожками. Основную заготовку сена совхоз в низовье Ключевой производит, туда большая часть людей и техники брошена, здесь же, в Малых Ключиках, лишь наездами и малыми силами управляются.

Часа полтора спустя после отъезда Назара поднимается Евгения. Все это время она спала и не спала, лежала в какой-то тягучей, сладкой полудреме, чувствуя, как насыщается светом раннее летнее утро, как наливается соками горизонт на востоке.

В одной ночной рубашке, босая, подходит Евгения к окну, распустив зачем-то, развалив на затылке слабозашпиленный ком льняных, мягких волос, тяжелой, теплой волной плеснувших на спину.

Створки окна распахнуты, едва ощутимо поскрипывают от дуновения ветерка; сквозь густую зелень герани на подоконнике, сквозь тонкое и нежное дыхание ее пышных красных цветов опахивает прохладой.

Поеживаясь в приятном, легком ознобе, обняв грудь руками, стоит Евгения у окна, смотрит перед собой широко раскрытыми, ничего, однако, не видящими глазами, прислушивается к себе, стараясь разобраться, понять, что с ней происходит последнее время, чем таким полнится душа и тело.

В это жаркое, душное лето вернулось к Евгении что-то из молодости, какое-то полузабытое, давнишнее, сладко томившее ее и тревожившее состояние.

Особенно замечала она это в ранние, утренние часы, когда просыпалась, пока была бодра и полна сил, пока еще дневные хлопоты не подхватили, не понесли в свой неизменный, затягивающий круговорот.

То ли это было связано с намеченным переездом, и теперь Евгения как бы уже прощалась с родными местами, где еще девчонкой все обегала, где все было памятно и дорого ей, где каждая тропка, каждая лужайка в лесу знакомы. Жадно, глубоко жила она нынешним летом, находя радость и удовольствие в самых, казалось бы, неприметных делах: на работу ходила с каким-то веселым, неустанным рвением; любила и баловала, как никогда, семью — чаще за стряпню принималась, чаще отправлялась по грибы, по землянику с Ленкой, чаще разрешала Назару стопочку перед ужином. Евгения словно спешила наверстать упущенное, словно не добрала чего-то, проживя в Малых Ключиках сорок с лишним лет. Ведь скоро все предстоит начинать заново, осваивать, обихаживать другой дом, подгонять его под себя, под Назара и Ленку, под их и свои привычки. А потом Алексей со службы вернется, женится, даст бог, детишки пойдут. Совсем тогда закрутишься, замотаешься. Такой вот устоявшейся, налаженной жизни не будет и в помине.

То ли это было связано с разором, с опустением Малых Ключиков. Прошлым летом еще дымились здесь не три, а двенадцать занятых изб, старики и старухи вылезали на лавочки, ребятня гомонила в проулках. А сейчас безлюдье, свобода… И на душе от этого грустно и тревожно.

То ли захватила Евгению беспокойная пора бабьего лета, хоть вроде и поздновато уже — лет пять назад должна была отлететь для нее эта пора.

Вот-вот взойдет солнце. Край неба на востоке густо забагровел, как бы расплылся. Туманец в низинке оседал, тончал у земли, исходя в росу. Самое прохладное время пришло. Все вокруг расслабилось, распустилось, вздохнуло свободно — трава, листья, земля, все начало испускать острые, сильные запахи, особенно ощутимые после горячей ночной духоты.

— Иди, Евгения… иди, — донеслось откуда-то снизу, с речки. Голос вроде бы матери, голос из далекого, туманного детства. Или это был голос самой Евгении, отозвавшийся в ней сладким трепетом и имевший над ней необоримую силу.

И, будто завороженная, как была в одной рубашке, Евгения вышла из дому, вздрагивая от охватившей ее прохлады, спустилась утоптанной тропкой к речке. Сколько же лет она не сбегала так вот, полураздетой, по угорку? С самого, пожалуй, девичества не сбегала, с тех пор, как обабилась — не до вольностей сразу стало, хозяйство, семья все отняли, да и как побежишь в одной рубахе, деревня-то многолюдная, глазастая стояла, кто-нибудь да усмотрит, рано ли, поздно ли, но усмотрит, проходу потом не дадут, засмеют, ишь, мол, молоденькая выискалась.

Ну а сегодня, если кто-то и увидит — ничего страшного, Назар уехал, одна женская команда в деревне осталась, да и живут теперь в Малых Ключиках будто одной семьей, дружно, а чего в семье не бывает. Не станет же, например, Дарья разносить по свету, что Евгения прямо с постели, как есть, на речку бегает, сама частенько распустехой со двора выскочит; старуха Кислицина и подавно никому не скажет, лишь поворчит по привычке, укорит в глаза: вовсе, мол, нынче бабы стыд потеряли; а девчушки-малолетки, если узнают, так только порадуются за Евгению, такому ее отчаянному поведению, почувствуют в ней товарища по баловству-дурачеству.

Ключевая напротив деревни — с узенькой, песчаной кромкой у воды. Кромка холодная, потемневшая, напитана сверху росой. Евгения постояла немного на песочке, переминаясь с ноги на ногу, согревая попеременно их, страшась заходить в парившую говорливую речку. Потом все-таки насмелилась, высвободила плечи из лямок рубашки, та соскользнула бесшумно с полноватого, ослепительно белого тела — лишь руки до плеч и ноги до коленей были загорелы. Кожа тотчас сделалась шероховатой, покрылась острыми розовыми пупырышками — рубашка все ж держала тепло. Евгения вышагнула из ее светлого круга и побрела на середку Ключевой. Вода оказалась теплее, чем песок, чем утренний воздух — родников поблизости не было, и Евгения, умывшись, принялась помаленьку оплескивать, окатывать себя, захватывая воду пригоршнями, крепко растерла руками грудь и бока, бедра и живот. И вскоре она согрелась, ощутив каждой клеточкой, каждой жилкой частые толчки крови, кожа упруго и гладко скрипела под пальцами.