Хайко Керн громко поздоровался и представил Эрику.

Больной даже не посмотрел в их сторону, только его левая кисть дернулась и судорожно скрючила пальцы, словно от удара током. Тик, не иначе.

— Господин Фетч, — настойчиво повторил психолог, — вы меня слышите?

Он склонился к уху пациента и говорил, четко артикулируя каждый звук, будто с ребенком.

— Слышу, — бесцветным голосом отозвался тот. — Очень рад.

Вялая мимика, ни радость, ни удивление, ни грусть не держатся на лице — сползают, как порванный чулок. Глаза тусклые, с замутненным зрачком, вроде бы и зрячие, но непонятно, куда смотрят и что видят. Этот мир или какой-то иной, причудливо искаженный, зазеркальный.

Эрика поежилась. Ее пробрал озноб, точно мокрого щенка на морозе. От одинокой фигуры на кровати веяло холодом, таким, что хотелось запахнуть пальто и натянуть шапку на самые уши. Но ни пальто, ни шапки на Эрике не было, а только легкая хлопчатобумажная блузка и заколка-бабочка в волосах.

— Чему вы рады? — профессионально улыбнулся Хайко Керн и машинально поправил на тумбочке поднос с остатками завтрака.

Маленький кофейник, чашка с бурым осадком на дне, на тарелке — сыр, колбаса, хлебные крошки. Рядом с подносом — рисунок. Карандашные угловатые линии, не то паутинки, лучисто-осенние, узорчатые, не то кристаллы, а может, то и другое вперемешку. Сумрачные формы сумрачного мира, бессмысленные — каждая сама по себе, все вместе создающие некую дикую гармонию.

— Ну все в порядке? — Психолог потер ладони друг о друга — словно грея их над костром, видно, и его коснулся потусторонний холод, — кивнул Эрике и вышел.

Надо было что-то говорить, а не стоять столбом, бледнея и стуча зубами. Эрика опустилась на стул у кровати и, не глядя на Фетча, принялась рассказывать о себе. Мол, студентка, учится на третьем курсе, здесь проходит обязательную шестинедельную практику. Интересуется клинической психологией, планирует защищать диплом по психическим расстройствам. А сама родом из-под Гамбурга, и дед ее после войны работал психиатром. А старший брат покончил с собой из-за депрессии, пять лет назад.

Больше чем нужно разболтала с перепугу. Спохватилась, вытащила из сумочки сложенный листок. Анкета, палочка-выручалочка, на тот случай, когда совсем не знаешь, что сказать и что сделать. Повод завязать хоть какое-то общение. Мол, не согласились бы вы заполнить… всего несколько вопросов… мне для учебы надо.

Фетч не противился, взял ручку — двумя пальцами, как будто не писать ей собирался, а шить, вот только для иглы ручка была чересчур велика. В нем не ощущалось никакой враждебности, в этом гиганте, а тем более — злобы. Только апатия и странная заторможенность, словно каждое движение давалось ему с трудом.

«Нет, — корябал он на листке неуклюже, по-птичьи, — нет… не знаю… нет… нет». Напротив имени и фамилии — прочерки. Человек-никто, ни за чем и ниоткуда.

Эрика поблагодарила:

— Очень любезно, господин Фетч. Большое спасибо. Может, вы чего-нибудь хотите? Немного погулять? Я могла бы составить вам компанию.

«Прочь из холодной палаты! На солнце! В тепло!»

— Там, под окнами, очень приятный садик, — добавила она умоляюще, облизав непослушные губы, — прямо райский уголок…

О «райских уголках» Йохан узнал из интернет-форума и чуть ли не с первой буквы влюбился в курьезный слух, в подземную фата-моргану, в очередной, непонятно кем выдуманный миф. Тот, кто хоть раз погружался в толщу скал, знает, как много там необычного, удивительного, такого, что и вообразить трудно. Вырываясь на поверхность, пещерная быль становится легендами, прекрасными и жуткими, от которых кровь стынет в жилах у непосвященных и глаза блестят у романтичных неофитов.

Конечно, Йохану и прежде доводилось слышать и о двуликой хозяйке, и о холоднокровных нагах, и о белом спелеологе. Не то чтобы эти истории его не волновали. Он верил им и не верил, вышагивая по залитым солнцем улицам верхнего мира, и они становились реальностью, стоило очутиться внизу, в кромешной темноте и безмолвии, в котором умирает даже звук шагов, — становились тем, что может случиться в любую секунду. И все-таки, планируя с группой очередную экспедицию, он думал именно о «райских уголках». Йохан мечтал о них, как о чуде, и он нуждался в чуде, потому что существование его было тускло и безрадостно, как осенняя морось за окном. Городская квартира с видом на автостраду. В одной комнате — он с женой, в другой — наполовину парализованная теща. Жена наотрез отказалась отдавать старуху в дом престарелых, а вместо этого наняла сиделку — дебелую тетку лет сорока пяти, властную и громкоголосую, с утра до ночи ревущую будто иерихонская труба. К Йохану супруга и теща относились как к рабочей скотинке. Пили его деньги, точно соленую воду, — чем больше пили, тем сильнее делалась жажда. Чуть ли не вся его зарплата улетала на тряпки и лекарства да на услуги трубы иерихонской… Но это полбеды. Каждый вечер Йохан возвращался в пропахшую лекарствами и заваленную тряпками квартиру — и не знал, куда приткнуться. Не было у него своего угла, места, где можно спокойно посидеть, выпить чашку кофе с печеньем, расслабиться, вытянув ноги к горячей батарее, подремать или подумать. Всюду его тормошили, отвлекали, предъявляли какие-то претензии. Он устал… и от безнадежной усталости что-то сдвинулось в его голове, так, что зловещие и непонятные «райские уголки» вдруг показались олицетворением уюта и покоя. Того, чего Йохану не хватало в жизни.

Между тем призрачные пещерные оазисы сулили что угодно, только не отдых и не домашний уют. «Ловушки подземных демонов — так о них писали — Лживая красота, навлекающая смерть на всякого, кому откроется. Они так неожиданны и прекрасны, что в первый момент просто цепенеешь от изумления. Если это оцепенение тотчас не стряхнуть, оно сковывает тебя всего, так что и пальцем не двинуть, перерастает в нервную слабость, в паралич, а после — в гибельный сон. И все — пропал человек. Душа уйдет в камень».