Иногда, если Малколм в панике, он говорит, что мы не испытали бы столь жестоких утрат, если бы никогда не встретились, поскольку в этом случае не оказались бы где не следовало и когда не следовало, но я никогда не смотрю под таким углом на нашу дружбу. Они принесла нам много хорошего, и счастье, которое мы черпали из нашей дружбы, не могло побудить судьбу подсунуть нам под ноги западню. Судьбы вообще нет, есть свободная воля, и мы просто перешли дорогу людям, которые по своей воле согласились выполнять работу Дьявола. Люди, выполняющие работу Дьявола, есть везде, встречи с ними не избежать, разве что поселиться на вершине горы в сотне миль от ближайшего человеческого жилья.

В любом случае, в понедельник дедушка Тедди вечером не играл в отеле. Закончив выступление в отделе высокой моды крупного универмага в центре города, он заезжал за Сильвией в «Вулвортс», и они вместе ехали домой. Я ожидал их к пяти вечера.

После ухода Малколма я включил телик и обнаружил, что привычная сетка передач прервана экстренным выпуском новостей. В оставшиеся месяцы года антивоенные протесты только набирали силу, состоялся марш на Пентагон, закончившийся насилием и арестами. Хотя наш город редко оказывался на гребне протестной волны, по каким-то причинам в то лето у нас прошли две крупные демонстрации, словно антивоенные организации решили провести разминку перед грядущими более массовыми осенними выступлениями.

В тот день демонстрация проходила у Городского колледжа. Обозленная толпа из трех или четырех тысяч человек выступала против системы добровольной военной подготовки [42] , в которой участвовал колледж. Фаланга полицейских в защитной экипировке пыталась заслонить основные корпуса колледжа, которые демонстранты стремились захватить. Расовые бунты в Детройте закончились только днем раньше, и ведущий выпуска новостей вспоминал о тамошних событиях, рассказывая о текущих. Время от времени он повторял слова Джерома Каванау, мэра Детройта, которыми тот охарактеризовал состояние города: «Он выглядит, как Берлин в 1945-м».

Хотя мама говорила мне, что телевизионные новости – далеко не все новости, а только те, которые тебе хочет показать ответственный за информационный выпуск, меня так заворожил хаос на экране, что я не смог шевельнуться, даже когда началась рекламная пауза. В те дни табачные компании еще рекламировали на телевидении свою продукцию, а адвокаты – нет: некоторые изменения к лучшему, другие – наоборот.

Через несколько секунд после того, как реклама сменилась беспорядками в районе Городского колледжа, я увидел мистера Реджинальда Смоллера. Большую часть толпы составляла молодежь, но и среди людей в возрасте техник-смотритель выделялся бы (не жестокостью), напоминая гориллу среди газелей. Цветастая бандана закрывала его жесткие, торчащие во все стороны волосы, но он оставался коротышкой с толстым животом, а его майка открывала немалую часть заросших густой шерстью спины и груди. Узнать его не составляло труда только по этой шерсти. Из всех, попавших в кадр, он казался самым злобным, кричал на полицию так громко, что слюна летела во все стороны, размахивал кулаками, а его лицо гротескно перекосило от ярости.

Я слез с кресла и опустился на колени перед экраном, зачарованный действом и изумленный вступлением мистера Смоллера в ряды активистов. Но, наверное, больше всего меня поразил тот факт, что впервые я увидел в телике знакомого мне человека. И тут же я увидел второго, точнее, вторую. В джинсах, топике и изящной соломенной шляпке, совершенно неуместной на такой демонстрации. В отличие от остальных, она не кричала и не размахивала руками, а фотографировала маленьким фотоаппаратом и внимательно наблюдала за всеми, словно мысленно делала какие-то пометки. Как знать, возможно, мисс Делвейн действительно собирала материал для журнальной статьи или для второго романа, уже не связанного с родео.

И тут же я понял: переместись камера чуть левее, я увижу рядом с ней своего отца, с роскошной новой бородой. Тилтон не верил практически ни во что, кроме как в самого Тилтона, и представлялось крайне нелогичным, что он решился прийти на демонстрацию, рискуя получить полицейской дубинкой по физиономии, после чего он бы уже не смог с таким удовольствием разглядывать себя в зеркале. Но он пришел. Я это чувствовал. Может, пришел исключительно из-за мисс Делвейн? Она была жаркой женщиной, и вовсе не потому, что происходило все это в летний день. Пусть и десятилетний, я узнавал жаркую женщину.

Камера сместилась влево, и, конечно, я увидел его, старого доброго папочку, в черной футболке вместо черного свитера под горло, который он носил более шести месяцев тому назад, когда мы чуть не столкнулись в кафе «Королевское». Бороду он тоже не сбрил. Волосы стали длиннее. На груди, как было и в кафе, блестел висевший на цепочке большой серебряный медальон. Двадцать девятого декабря я, конечно, медальон не разглядел, теперь же телик показал его во всех подробностях: пацифик, символ антивоенного движения.

Вновь я замер от изумления, потрясенный до глубины души: никак не мог ожидать такого от отца. Так же, как мисс Делвейн, он ничем не выражал праведную ярость, охватившую окружавших его демонстрантов. Отца, похоже, забавляла страсть, с которой они выражали свои чувства, но в нем ощущалась и какая-то настороженность, взгляд метался из стороны в сторону…

– Что они замышляют? – произнес я вслух, удивив самого себя.

Интуитивно, отталкиваясь от опыта общения с отцом, я знал: он и мисс Делвейн, и мистер Смоллер, если на то пошло, участвовали в демонстрации у Городского колледжа не потому, что считали войну аморальной и надеялись положить ей конец. Их привело туда что-то еще.