Впереди вереницы повозок и саней, размахивая нагайками и нагоняя страх на встречающихся мужиков, скакал конный отряд.

— Дорогу! Дорогу! Царь едет! — издали извещал сотник, и следом ревела труба, а в хвосте поезда, откликаясь, пел рожок.

Встречающиеся повозки уважительно съезжали в сторону, и мимо проносились каптаны, гремящие железом и цепями. И только когда санный поезд скрывался в лесу, мужики облегченно крестились и, невесело понукая лошадей, спешили дальше. Встретить царя в лесу — это похуже, чем разбойника. Самодержцу отпора не дашь и суда на него не найти, выше царя только бог.

Никто не знал, что ехал царь смиренным грешником в дальние и ближние обители.

Не доехав десяток верст до Троицкого монастыря, Иван повелел спешиться — негоже тревожить чернецов звоном громыхающий цепей. Иван шел впереди, задрав подбородок, он смотрел на гору, где высилась величавая обитель. Следом Анастасия, сжимающая в объятиях Дмитрия. Глянул на жену Иван Васильевич и обомлел — чем не Мария с младенцем на руках?

Не ждали государя в монастыре, даже ворот не отворили, а когда рассерженный вратник высунул лицо на громкий стук, то обомлел от страха, разглядев в суровом страннике царя.

Не таким знавали монахи молодого государя. Бывало, забредет в монастырские земли травить зайца, пшеницу конями потопчет, а кто посмеет ему в укор бесчинство ставить, так еще и выпорет прилюдно. А сейчас Иван постучал в монастырь странником, терпеливо, напоминая дожидающегося милостыни нищего, ждал, когда откроют врата. И вот они распахнулись широко, милостиво впуская на двор и самодержца и его челядь, на что царь смиренно отблагодарил, сунув в ладонь монаху огромный изумруд.

— Это тебе в кормление, святой отец. Помолись за грехи наши.

В монастыре Иван задерживаться не стал. Припал губами к домовине святого Сергия, а потом пожелал увидеть Максима Грека — знаменитого вольнодумца.

Старик не пожелал выйти навстречу к государю, а через послушников передал:

— Стар я, чтобы гнуться. В молодости не гнулся, а сейчас позвонки совсем срослись. А если и сгибаюсь я, так только перед образами божьими. Если понадобился я государю, так пускай сам ко мне в келью ступает.

Улыбнулся Иван, узнавая по речам строптивца.

— Скажите Максиму Греку, что буду рад припасть к ногам его.

Отец Максим что-то писал; в келье весело потрескивала лучина, быстро бегало по бумаге перо. В углу лавка — ни подушки на ней, ни одеял, так и жил преподобный Максим.

— Что же ты поклоном государя своего не встретишь? — укорил Иван монаха. — Или устава Троицкого не знаешь?

— Знаю я устав, государь, только ведь в Троицком монастыре не по своей милости сижу. Мне бы в Афон, где я постриг принял, тогда бы я тебе не только поклонился, стопы бы поцеловал! А так нет, государь, ты уж прости, не могу уважить.

Вот он, опальный монах, даже в речах дерзок, но разве можно сердиться на семидесятилетнего старца? Чернец так высоко поднялся к богу, что его и не достать. И разве может Максим испугаться царской немилости, если и перед соборным судом остался непреклонен?

— Только ведь я сюда, Максим, не для ссоры приехал, благословения твоего прошу на паломничество по святым местам.

Максим Грек отложил в сторону грамоту и, вытянув руку, усадил Ивана на лавку. Хоть и был Иван Васильевич хозяином Московской земли, но в келье у строптивого схимника оставался просителем.

Если кто и мог царю говорить правду, так это был благоверный Максим.

— Не вовремя ты затеял богомолье, Иван Васильевич. Обнищала Москва, едва из пепелищ поднялась, а кое-где и вовсе не отстроилась. А потом война с казанцами сколько христианских душ унесла — и не сосчитать! Тебе бы, государь, сирот пожаловать да вдов в свой дом пригласить. Обогреть их, утешить, напоить, покормить, чтобы отлегла от их сердца боль, а к тебе с благодарностью вернулась, тогда проживешь ты с женой своей и дитем долгие годы.

Видно, так откровенен был Максим Грек и с великим князем Василием Ивановичем, за то и в темнице сиживал, да и матушке, Елене Глинской, угодить не мог. Не пожелала она отпустить великого страдальца из заточения. А сейчас молодого государя строптивостью прогневал.

— Нет, Максим, не меняю я того, чего надумал, — нахмурился Иван. — Да и как же я вернусь, ежели с городом уже простился, ежели колокола меня в дорогу уже спровадили. А возвращаться — примета плохая!

Лицо Максима напоминало древний камень, который остудили холодные ветра, растрескала нестерпимая жара, а сам он от старости зарос дикой неухоженной травой.