— Кто таков? — показал он на мурзу.

Тот был ободран, голова позорно обнажена, одежда разорвана.

— Арский князь, — подсказал стоявший рядом тысяцкий.

— Ах вот оно как? Наслышан я о тебе. Ты, тысяцкий, по-татарски, кажись, глаголешь? Спроси у него, государю московскому служить будет?

Арский князь внимательно выслушал тысяцкого, а потом быстро заговорил.

— Что же ты молчишь, тысяцкий? Переводи.

Детина поскреб кудрявый затылок, а потом отвечал как есть:

— Бранится! И тебя ругает, и государя московского.

— Сколько черемисов побито до смерти? — хмурился все более Семен Иванович.

— Сотни две наберется, а то и поболее!

— Среди казанцев князья попались еще?

— Имеются. Шах-Чура и Шамай. Они в холодной избе остывают от бранного жару.

— А вольных людей и боярских детей сколько побито до смерти?

— Десятка два будет.

— Спроси у него, квасу князь откушать желает?

Боярин Микулинский с интересом вслушивался в звучание чужой речи, а когда Япанча умолк, тысяцкий сообщил:

— На Аллаха ссылается, про ад вспомнил и еще раз тебя ругал.

— Видит Господь, это дело я миром хотел закончить, да, видно, не дано. Рубить им головы, в другой раз неповадно будет! — зло распорядился боярин и чинно потопал к крыльцу.

Арскому князю заломили руки за спину. Он кричал, противился как мог, а потом казаки повалили его на землю и уселись на плечи.

— Ноги вяжи басурману, — подсказывал тысяцкий.

У самого pундукa [74] Семен Иванович обернулся. Арскому князю уже стянули бечевой ноги, а потом, раскачав дважды, словно мешок, бросили на телегу.

Микулинский поколебался недолго, а потом, словно негодуя на свою слабость, махнул рукой:

— Оставьте басурмана. Пускай в свой окаянный Арск поезжает!

— Семен Иванович, — воспротивился тысяцкий, — ворога отпускаешь. Он же потом на Иван-город войной пойдет.

Япанча сорвал с запястья веревки, рукавом вытер на лбу жирную грязь, словно позор с себя смыл.

— Молод, чтобы князя поучать! — разозлился вдруг Микулинский. — Высечь арского князя батогами и отпустить, а остальных мурз — казнить! И сделать это до обедни. — И, распознав в толпе юркую приметную фигуру своего ключника, поманил его пальцем: — Поди сюда! Пиво медовое приготовил?

— Сготовил, батюшка, — охотно отозвался ключник.

— А вина горячего?

— И вино горячее имеется.

— После молитвы принесешь, — распорядился Микулинский и скрылся в своих покоях.

Утром князь Микулинский проснулся в скверном настроении. Голова болела: давала о себе знать выпитая наливка с медовухой. Боярин поднялся и в одном исподнем прошлепал босиком по стылому полу. В углу стояла бадья со студеной водой. Он черпнул питие ковшом в виде плавающей уточки и вылил водицу себе на голову. «Кажись, полегчало. А то башка огнем горит».

— Эй, ключник, пива неси холодного! — крикнул боярин в темный пролет лестницы.

Дверь отворилась, и в хоромины вошел князь Серебряный.

— Что скажешь, Петр Семенович? — невесело пробурчал боярин, натягивая на босые ноги сапоги. — Где этот ключник шастает?

— Здесь я, батюшка, ты бы шубу надел, — ластился провинившейся кошкой слуга, — на улице-то зябко! На плечи бы накинул. Вот так, Семен Иванович.

— Пошел прочь!

— Слушаюсь, батюшка.

Князь Петр Серебряный доложил:

— Черемисы, что нашу сторону ранее приняли, оказались в большинстве своем ворами, про клятву забыли.

— Так…

— Вся Горная сторона против нас поднялась, один Иван-город держится. Вечером отряд сотника Кваши пощипали, а сегодня утречком на полк воеводы Ромодановского всей тьмой навалились. Насилу князь от полона уберегся.

Семен Иванович уже надел холщовую белую рубаху, затянул ее золоченым поясом.

— Воры! — ругался боярин. — И службы государевой им не надобно. Клятву порушили, а теперь решили всем миром навалиться. Все заново начинать приходится. Заставы на Волге и Каме усилить, чтобы в Казань ни один струг не прошел. А мы об том в челобитной грамоте государю Ивану Васильевичу отпишем.

Петр Серебряный не уходил. Он мял в руках шапку, отороченную собольим мехом, и она искрилась в сиянии свечей. Было видно, что князь приготовился к обстоятельному разговору, но вести его сейчас Микулинскому не хотелось. Болела голова, в теле ощущалась слабость. Боярин бросил недобрый взгляд на князя, но Петр Семенович как будто не замечал неудовольствия главного воеводы. Он распоясался, уселся в дубовое кресло, положив подле себя шестопер [75] с узорчатыми лепестками.