Шрифт:
– Разговор есть! – чуть запыхавшись, пояснил в ответ на легкое удивление майора Скляр и, поравнявшись, спросил резко: – Вы, настолько мне известно, бывший оперативник?
– Угу… – кивнул Самохин, продолжая шагать широко, не заботясь, поспевает ли за ним непрошеный попутчик, и досадуя, что привычной неторопливой прогулки по скверику, позволявшей после работы настроиться на тихий домашний вечер, уже не получится.
– А раз так, – пыхтя, наседал Скляр, – как бывший опер, должен понимать, что любопытство в некоторых делах… кое-кому не нравится!
– Кому, например? – угрюмо осведомился Самохин.
– Мне! Предупреждаю, майор. Кончай возле двухсотой камеры круги нарезать!
– А то что? – хмыкнул Самохин.
– Да то! Не знаю, за какую провинность тебя из оперов выперли и к нам в изолятор перевели, но узнаю. И сделаю так, что долго ты здесь не проработаешь!
Самохин остановился, посмотрел на взволнованного, порозовевшего от быстрой ходьбы капитана, посоветовал тихо:
– Ты бы, пацан, спортом, что ли, занялся. Или выводным на корпусах поработал. А то ходишь – руки в брюки, вот тебя испарина-то и прошибает. А опер на ноги легким должен быть!
– Не твое дело! – взвился Скляр.
– Да не кипятись, я ж объясняю, сопи носом и слушай. Если ты, сопляк, ко мне по служебной надобности обращаешься, то веди себя по уставу. Мол, здравия желаю, товарищ майор, разрешите обратиться… ну и так далее. А если по-простому хочешь, как мужик с мужиком – повежливее будь. Иначе получишь по морде…
Скляр стушевался, оглянулся по сторонам, отступил на шаг.
– Ну, глядите, товарищ майор. Предупредил я вас!
– Вот, уже лучше, – одобрительно кивнул Самохин. – Теперь идите, капитан, я вас не задерживаю!
Скляр, покраснев еще больше, повернулся круто и затрусил, подрагивая животиком, в обратном направлении. Майор посмотрел ему вслед, нашарил в кармане сигареты, закурил, ругая себя за то, что опять опорожнил до конца рабочего дня пачку, дымил как чумной, а ведь надо бы поберечься, сердце то и дело прихватывает…
Затянулся разок, другой и пошел своей дорогой, решив непременно навестить завтра родителей Эдика Бушмакина. Самохин чувствовал, что в истории с заключением в «пресс-хату» хулигана-очкарика было что-то не так… И признавался, досадуя на себя, что влезает в это дело не столько из надобности, сколько из «кумовской», выработанной многолетней службой въедливости и привычки…
10
Выходные, выпадавшие по графику службы в будние дни, Самохин ценил больше, чем приходящиеся на праздники или субботу и воскресенье. После трудовой недели горожане отдыхали все скопом, и уже с утра в центре города начинали грохотать машины, по душным от сухой августовской жары улицам тянулись толпы покупателей к расположенному неподалеку колхозному рынку. К вечеру, когда проспекты плотно окутывал сизоватый туман автомобильных выхлопов, тротуары заполняла праздношатающаяся, галдящая беспокойно публика, а уже к ночи, особенно темной и беззвездной из-за смога, заслоняющего над городом небеса, по улицам с ревом устремлялся поток дребезжащих, беспощадно чадящих машин-колымаг: старых «Жигулей», проржавленных «Запорожцев», дребезжащих «Москвичей» и тяжелых, оставшихся от другой жизни, будто из чугуна отлитых «Побед» – это пенсионеры возвращались с дачных участков.
Иное дело, когда выходной приходится на будние дни. Можно проснуться чуть позже обычного, к тому времени, когда основная масса трудового и служилого люда уже схлынула, рассредоточившись по рабочим местам, опустели тротуары, а троллейбусы, остывая после нагрузки, выпавшей на их долю в часы пик, терпеливо поджидают на остановках каждого припоздавшего пассажира…
Проснувшись, Самохин вышел на кухню в просторных «семейных» трусах, не оклемавшись толком от сна, поставил на огонек газовой плиты чайник, размял и закурил первую в это утро сигарету. Валентина уже ушла, и некому было привычно попенять ему за дурную, но безнадежно затянувшую за сорок лет привычку начинать день с табака и кружки черного как деготь чая-«купчика».
Неожиданно для Самохина жена устроилась на работу в школу – преподавателем в младших классах, и теперь, за много лет соскучившись по оставленной когда-то профессии педагога, убегала из дому спозаранку, готовила класс к началу нового учебного года и даже помолодела будто, по-девчоночьи волнуясь перед скорой встречей с учениками.
Выпив чаю, Самохин облачился в не слишком привычную для себя «гражданку» – светлые хлопчатобумажные, прохладные в жаркую погоду брюки, пеструю рубашку с отложным воротником, новые, не разношенные толком сандалеты. С огорчением глянул на свое отражение в зеркале, на приметно выпирающий живот и, пригладив редкие седые волосы, вышел из дому.
Утро было погожее, ласковое, не замутненное пока пылью и гарью. На растрескавшемся асфальте двора у подъезда гулко и страстно ворковали голуби, и приблудная кошка, словно поддавшись всеобщему умиротворению, лежала на теплых ступенях низенького крылечка, кося на расчувствовавшихся от сытости и теплыни сизарей зеленым пронзительным глазом.
Самохин направился к уличному таксофону и, опустив прощально звякнувшую монетку, набрал номер квартирного телефона Бушмакиных. После нескольких длинных гудков трубку на том конце провода сняли, и женский голос произнес буднично, без выражения: