И это было не данью приближения к боярину; таким образом Пересвет как бы унижал себя, искупая свою прошлую вину перед отцом, которому в поединке изуродовал правую руку и лишил его возможности жить жизнью аракса – выходить на ристалища.

Ражный поздоровался как подобает, однако боярин только вскинул взгляд на него, оторванный от каких-то собственных, нелегких размышлений, подвинулся, освобождая место на корневище, но посадить рядом отчего-то передумал. В синем цивильном плаще он более походил на сурового начальника, чем в боярском кафтане.

В его присутствии нельзя было воспарить нетопырем и взглянуть, с чем же пришел Пересвет, с чего это вдруг ему понадобился побежденный аракс?

О поединке он и словом не обмолвился, будто и не было Тризного Пира…

– Ручного волка завел? – спросил будто между делом.

– Он не ручной, – с первой же фразы стал противоречить ему Ражный, и получилось это случайно, без всякого умысла, однако Воропаю не понравилось.

– Зачем таскаешь за собой?

– Не таскаю, – опять сказал поперек. – Привез его в дар вотчиннику. А потом… Это не зверь.

– Я видел зверя, – невозмутимо произнес Пересвет, однако Ражный знал, что таится за таким спокойствием. – И повадки звериные. Одарил ты вотчинника!

– Полагал, он рад будет. А повадки у него не волчьи – человеческие, и отец Николай с ними справится.

– Да уж, много радости. Твой волк только что зарезал жеребчика в стойле.

– Говорю же, это не просто зверь, – после паузы произнес Ражный. – Жаль, Голован и жеребчику обрадовался…

– От души сделал дар? Иди предвидел исход поединка?

– Суди сам, Воропай. Ты мой род знаешь.

– Род знаю, и тебя… знаю.

Он явно намекал на потешный поединок…

– Пришел встряску мне учинить? – в упор спросил Ражный.

– Встряску тебе Ослаб устроит… А у меня несколько вопросов есть. – Боярин глядел мрачно. – Старец в гневе на тебя. Что ты там натворил, в своей вотчине?

– В моей вотчине все спокойно…

– В прошлом году на тебя насела одна компания, – перебил боярый муж. – А ты начал либеральничать с ней, вместо того чтобы сразу отвадить оглашенных.

– Что я и сделал…

– Сделал? – недружелюбно оживился он. – Сделал, когда они тебя за горло взяли, когда вотчину оккупировали.

– На то были причины, – обронил Ражный, не желая вспоминать «Горгону».

– Садись и рассказывай, – велел боярый муж.

– О чем, Воропай? – Ражный остался стоять. – Ты и так все знаешь.

– Например, о том, почему «Горгона» выбрала жертвой тебя. К десятку Урочищ подкрадывалась, а влезла в твою вотчину… Давай, аракс, я слушаю!

Ражный долго молчал, затем переступил с ноги на ногу, как застоявшийся конь, хотел сказать – во рту пересохло, и язык не повиновался, но не от страха: за сутки поединка если и попадала влага, то это были капли дождя, хлопья снега или пот соперника…

– Да ты садись! – прикрикнул боярый муж. – Садись, в ногах правды нет…

Он сел рядом и, не поднимаясь над землей летучей мышью, старой своей раной ощутил синий холодный свет, источаемый Пересветом, и в тот миг подумал, что бродяжить по свету, может быть, и придется, но лишь каликом перехожим из Сирого Урочища…

Молчун вначале освободил Кудеяра из «шайбы», прорыв ход снаружи до размеров, чтобы пролез человек, после чего отвел его к болоту и там приговорил.

Видеоглаза Поджарова отсмотрели и отсняли, как все это происходило, пожалуй за исключением развязки, и потому скрывать труп и прятать следы не имело смысла. Хозяева отдали своего верного раба на заклание или не могли помешать волчьей мести, хотя Ражный полагал, что «Горгона» находится где-то поблизости от базы, по крайней мере операторы видеонаблюдения, и при большом желании могла бы воспрепятствовать расправе.

Не таясь, он пошел в егерский домик, разбудил Карпенко и Агошкова, велел взять лопаты, брезент и схоронить Кудеяра. Егеря поняли, что началось отрабатывание греха своего и преследования за московскую шлюху не будет, схватились за дело с азартом.

– Может, утопить его в болоте, суку? – предложил Агошков. – Там такие окна – дна не достанешь!

– Пусть и у него будет могила, – заключил Ражный. – Холм не насыпайте, но камнем отметьте место.

Егеря ушли в лес, а он отыскал в номерах гостиницы бандершу, спящую по-детски безмятежно, выложил перед ней украшения Мили.

– Это от сестры, подарок. Собирайся и уезжай отсюда сейчас же.

– От какой сестры? – спросонья не поняла или привычно стала выкручиваться Надежда Львовна. – Что это значит?