Редакция серии «Жизнь замечательных людей» выражает свою благодарность товарищам из сектора истории гражданской войны Института марксизма-ленинизма и Главного политического управления Министерства обороны СССР, принявшим участие в подготовке этой книги.

Весной 1919 года я служил в инспекции артиллерии Четвертой армии Восточного фронта. Штаб армии стоял тогда (май) в Саратове. Военные обстоятельства складывались тяжело и опасно. В марте внезапно открылось наступление колчаковских войск. Развертываясь все шире и шире, оно приняло через месяц грозный характер. Могло казаться, что выход противника на Волгу — дело почти неизбежное. А последствия должны были отозваться по всей Советской стране. Под ударом был и Саратов со штабом Четвертой армии. К маю город очутился в мешке: Волга была перерезана с севера и с юга, железнодорожная связь с Москвой — тоже; между Саратовом и Уральском хозяйничали белоказаки. Штаб Четвертой армии надо было вырвать из этого мешка.

Для переброски годилось лишь одно направление — за Волгу, в степь, на Иргиз, в Пугачевск (б. Николаевск). Штаб погрузился ночью в эшелоны и благополучно дотащился через трое суток до Пугачевска. Мы, армейские штабисты, кое-что понимали в делах. И потому наши соображения шли несколько дальше первоначальной утешительной мысли: спасли штаб! Да, штаб спасли. Но передвижка его из Саратова в Пугачевск как-то связывалась еще с огромной и сложной операцией по общей перегруппировке войск Южной группы Восточного фронта; группой этой командовал тогда М. В. Фрунзе. К организации задуманного им генерального контрнаступления на Колчака было уже давно приступлено. С начала апреля штаб Четвертой армии занимался разработкой этого плана. И теперь контрнаступление шло полным ходом на гигантском протяжении.

В Пугачевске я поселился в маленьком чистеньком белом домике некоего старообрядца (все коренное население города состояло из раскольников совершенно в духе Мельникова-Печерского) и разместился в этом домике просторно и не без удобств. Впрочем, об удобствах мало кто тогда помышлял, и я тоже. Ранними утрами, когда небо еще полно розового блеска, а птицы запевают удивительно чистыми и свежими голосами, выбегал я, что ни день, на Иргиз. Окунувшись с головой в холодную прозрачную воду, выскакивал на берег. Хрустальная россыпь ослепительно сверкавших под солнцем мелких-мелких пузырьков покрывала тело. Натянув сапоги и застегивая на ходу гимнастерку, опрометью мчался в штаб. А уж там кипяток непрерывной спешки и судороги отчаянных усилий — работа. На обед — горох да вода. Ночью — заплетающиеся от устали ноги и, наконец, манящее ложе твердой, как кирпич, походной койки.

Вдруг (кажется, в июле) слышу:

— Нынче стелиться в сенях будем…

— Что такое?

— Фрунзе приехал. У нас в доме стоит.

Завершалась Челябинская операция. Фронт Колчака был разорван на две части. Северная отходила в Сибирь, южная — к Туркестану. В это самое время моя жесткая койка и послужила командующему.

Свои непосредственные впечатления от Фрунзе, а также и очень многое из того, что впоследствии я узнал о нем от людей, годами с ним близко соприкасавшихся, я вложил в посвященные ему страницы романа «Когда крепости не сдаются». К сожалению, время командования Фрунзе Туркестанским фронтом (август 1919 — август 1920 гг.) почти вовсе выпадает из пределов моей осведомленности.

Осенью Минск подвергся наводнению. Его затопило великим множеством молодых людей в фуражках, совершенно офицерских, но только с круглыми чиновничьими кокардами; в погонах, очень похожих на офицерские, но с чиновничьим галуном. И почти все эти молодые люди имели на ногах шпоры, а у левого бока холодное оружие. Шашка прыгала, скакала, звонко шлепала по голенищу и, с предательской неожиданностью застревая между ногами, повергала иных прямо наземь. Словом, Минск наводнился земгусарами.

Под этим названием разумелась молодежь, сумевшая заслониться от призыва в армию службой в бесчисленных учреждениях Всероссийского земского союза. Летом управление ВЗС при штабе Десятой армии располагалось верстах в сорока от фронта, в местечке Ивенец; а к осени переехало в Минск. Иногда кому-нибудь из этой тучи бездельников вдруг требовалась деловая справка. В адрес такой-то дивизии столько-то вагонов… Когда? Откуда? Было совершенно бесполезной затеей искать ответ в картотеке или в папке с перепиской. «А вы спросите у Михайлова». Отличный совет! Михайлов знал все. Другого такого Михайлова в управлении ВЗС при штабе Десятой армии не существовало. Это был очень еще молодой человек, с круглым, свежим, ясным лицом и прекрасными карими глазами, в которых так и виделось чистое утро жаркого южного дня. В обклад лица темнела небольшая бородка; от молодости она казалась чем-то не настоящим — вроде театральной наклейки из отдельных волосков. Михайлов занимался в особой комнатушке среди шкафов и картотечных ящиков, но один, без машинисток. Ни шпор, ни шашки он не носил. Погончики на его плечах почему-то совсем не блестели. Зато диагоналевые, сильно заношенные гимнастерка и брюки чрезвычайно блестели. В коренастой, подтянутой фигуре молодого человека было много четкого, ладного и аккуратного. Михайлов никогда и никому не отказывал в справках, хотя был всегда чрезвычайно занят своей собственной, прямой работой.

Кроме работы по должности, Михайлов нес еще одну обязанность, неизмеримо более важную, нужную, необходимую для армии, для народа, для России. Он сколачивал нелегальную революционную организацию с отделениями в Десятой и Третьей армиях Западного фронта и с центром в Минске. Он же был и главой этой организации. Пути большевиков, ехавших через Минск из России на фронт и с фронта в Россию, встречались и пересекались в служебной комнатке Михайлова на Петропавловской, № 50. Именно здесь эти люди получали направления, указания, помощь и советы. Если они почему-нибудь не могли прийти сюда днем, сам Михайлов приходил к ним вечером или ночью. Стоило Минску закрыть усталые глаза, как неутомимый юноша появлялся на Рыбном рынке, среди руин и зловония прижавшихся к грязному ручью подвальных квартир, или прогуливался по тенистым аллеям городского сада, внимательно наблюдая, как поблескивает между стройными елями серебристая Свислочь. Можно было также в эти часы встретить Михайлова сидящим у бассейна с фонтаном близ зимнего театра или быстро входящим на Захарьевской улице в один из огромных домов «модерн». Но чем бы ни случалось ему заниматься по ночам, днем он неукоснительно пребывал на служебной работе: возился с бумагами, выдавал справки. И беседовал с посетителями…

Посетителей было двое; оба солдаты. Разговор велся вполголоса. Вдруг Михайлов встал, поставил ногу на стул, облокотился о коленку и принялся внимательно разглядывать мутное окно. Кто не думает, попав под засов в тюремную одиночку, как ему лучше стать или сесть, чтобы мыслям было просторнее? И хоть был сейчас Михайлов не один на один с собой, но тюремная привычка действовала. Оба солдата знали, что немалая часть короткой жизни этого человека прошла за решеткой, и, уважительно прислушиваясь к его молчанию, ждали.