Зуавы вторично кинулись вперед, но были опрокинуты батальоном Якутского и двумя ротами Томского полка, вышедшими из люнета, под начальством полковника Бялого, и потеряли до 50 человек убитыми и десять пленными, в числе которых был один офицер. Наши войска преследовали неприятеля по пятам и ворвались в его траншею, где, несмотря на прибытие в помощь зуавам 2-го стрелкового батальона, истребили множество французов и только лишь по приказанию генерал-лейтенанта Хрулева были выведены из жаркого рукопашного боя и отошли в ложементы.

С нашей стороны в этом деле убито 15 нижних чинов; ранено и контужено 5 офицеров и 150 нижних чинов. Со стороны французов убит капитан зуавов Буа и ранены, большей частью смертельно, 7 офицеров; о числе нижних чинов, выбывших у неприятеля из строя, нет достоверных сведений.

7 (19) марта не стало доблестного защитника Малахова кургана – Истомина. Он погиб в то время, когда возвращался на бастион Корнилова с Камчатского люнета, по гребню траншеи; по сторонам его шли комендант люнета Сенявин и инженерный офицер Чистяков. «Ваше превосходительство, сойдите в траншею, тут очень опасно», – сказал ему Сенявин. «Э, батюшка, все равно, от ядра не спрячешься», – отвечал Истомин.

В это мгновение ядро оторвало ему голову, контузив Сенявина и ударив Чистякова в голову костями черепа адмирала. Истомин был достойным членом семьи черноморских моряков, возросшей и преисполнившейся духом бесстрашия под руководством Лазарева. Поступив на Малахов курган, Истомин заботился о нем и берег его, как прежде берег свой корабль «Париж». С самого начала осады он не раздевался, спал весьма мало и в последние дни свои, постоянно находясь в нервическом раздражении, принимал мускус, чтобы поддержать физические силы свои.

Благодаря его неусыпной деятельности, Малахов курган стал отдельной сильной крепостью. Чувство долга поселило в Истомине совершенное равнодушие к смерти. Когда многие храбрые, испытанные сослуживцы адмирала изъявляли удивление его необыкновенной отваге, он повторял: «А я удивляюсь вашему удивлению. Я и так незаконно живу на свете, мне следовало быть убитым в первую бомбардировку. Почему же не играть мне тем, чем пользуюсь долее срока».

Накануне вечером, когда у него в башне сидел генерал Хрулев и собралось несколько офицеров, пришел какой-то ластовой офицер с жалобой, что его не произвели в поручики, между тем как младший в чине был удостоен этой награды за дело, в коем меньше его принимал участие. Когда он ушел, Истомин, обратясь к своим гостям, сказал: «Странно, какое время теперь, а он хочет поручичьего чина! Ну, не все ли равно умереть – поручиком или подпоручиком? Я, например, убежден, что не выйду жив отсюда, и мне решительно все равно – генералом ли меня убили бы, или поручиком».

По смерти Истомина, начальником 4-го отделения оборонительной линии был назначен капитан 1-го ранга Юрковский. […]

8 (20) марта прибыл на Северную сторону новый главнокомандующий, генерал-адъютант, генерал от артиллерии князь М. Д. Горчаков 2-й, с главными чинами своего штаба, в составе которого находились: начальник штаба – генерал-адъютант Коцебу; начальник артиллерии – генерал-лейтенант Сержпутовский; начальник инженеров – генерал-лейтенант Бухмейер; генерал-квартирмейстер – генерал-лейтенант Бутурлин; дежурный генерал – генерал-лейтенант Ушаков 2-й; генерал-интендант – генерал-майор Затлер и походный атаман – генерал-адъютант граф Орлов-Денисов.

Войска приняли князя Горчакова и его уверения скорого изгнания неприятелей из Крыма с ледяным равнодушием; те, которые служили под его начальством на Дунае, знали его личную храбрость и беспредельную преданность царю и Отечеству, уважали в нем справедливого начальника и благородного, великодушного человека, но, вместе с тем, знали, что от него нельзя было ожидать ничего решительного; морякам он был вовсе неизвестен.

После первого дела, происшедшего при нем под Севастополем и стоившего нам довольно дорого, все энергические предположения нового главнокомандующего были отложены до прибытия подкреплений. Несколько дней спустя по приезде в Севастополь, князь Горчаков писал государю: «Положение наше довольно трудно; подступы неприятеля столь сближены, что Севастополь может держаться только при весьма сильном гарнизоне; у неприятеля уже до 90 тыс. европейцев и до 30 тыс. турок, а наши подкрепления поспеют только к половине апреля.

Оно сделается крайне опасным, если до их прихода неприятель, как вероятно, получит еще до 30 тысяч: оставив до 80 тыс. у Севастополя, с тем, чтобы при удалении моем начать огромное бомбардирование, и потом идти на штурм, он может меня отвлечь от Севастополя движением с 70 тысяч или от Качи, или от Евпатории. Случись что, будем отбиваться как можем. Впрочем, я нимало не теряю надежды, что, с Божиею помощью, нам удастся отбиться со всех сторон: война имеет много случайностей, и надобно рассчитывать, что неприятель не всегда делает, что мог бы».

В конце марта 1855 года он же писал государю: «…Князь Долгоруков доложит вашему императорскому величеству записку, в коей я изъясняю, сколь необходимо назначить мне новые подкрепления, независимо от тех, которые идут сюда, ибо с приходом их я все-таки буду несравненно слабее неприятеля.

Осмелюсь доложить, что это дело первой важности. Ход дел в Крыму издавна весьма испорчен, и полагая даже, что мне удастся отстоять Севастополь до прибытия 40 батальонов, следующих из Южной армии, – что, впрочем, весьма сомнительно – я не менее того буду гораздо слабее неприятеля, который стягивает сюда огромные силы…»