Шрифт:
После Женевы заговорили о Луизе.
– Она делает такие успехи в музыке, ты заметила? – восторгался Жан-Жак.
– Да, она молодчина.
– Сама разучивает гаммы, даже без учителя!
– Да, она молодчина.
– А танцы? Она такая гибкая, просто невероятно!
– Да, она молодчина.
– И китайский! Как она поздоровалась с официанткой в китайском ресторане!
– Да, она молодчина.
– …
Проблема Луизы состояла в том, что она не годилась в темы для разговора. С ней ничего не случалось; ей даже аппендицит не вырезали; хоть бы какой мало-мальски тревожный пустяк, чтобы родители сплотились в общем беспокойстве; но нет – ничего, вообще ничего. А до пресловутого подросткового возраста Луизе, при всей ее развитости, явно было еще далеко.
К счастью, всегда найдется цветочник-пакистанец, который предложит вам пожухлые цветы и позволит скоротать пару минут. Хотелось бы знать, кто такие цветы покупает. Но его явление все равно повергает пару в глубокую задумчивость. И мужчина и женщина всем своим видом показывают, что уцененные цветы им не нужны. При этом мужчине всегда немного неловко; ему приходит в голову, что, как ни смешно, женщина, возможно, будет рада, если подарить ей цветы. Он их так и не покупает и всегда чувствует себя чуть-чуть виноватым. У Жан-Жака, естественно, это чувство было в десять раз сильнее. Его “нет, спасибо” в адрес пакистанца прозвучало не слишком уверенно. Тот, как всякий настырный торговец, сразу почуял слабину. И уточнил:
– Вы уверены? Мадам будет приятно.
Истинная цель всех этих торговцев – посеять в паре раздрай. Вместо того чтобы твердо дать ему от ворот поворот, Жан-Жак повернулся к Клер:
– А, да? Тебе будет приятно?
Ну вот, теперь решать должна она. Иными словами, напрашиваться на знаки внимания; что может быть противнее? Она уныло ответила “нет” и вмиг спровадила торговца; а то супруг барахтался бы в пакистанских щупальцах до второго пришествия. Но через минуту, решив поиздеваться над мужем, решительно злоупотребить его жалкой нерешительностью, сказала:
– Хотя… Вообще-то, наверно, мне будет приятно.
Наконец-то Жан-Жак получил точные инструкции. Он тут же вскочил и скупил у торговца все цветы. Глядя, как он идет обратно со своим смешным букетом и торжественной физиономией, Клер, к своему удивлению, растрогалась. Она встала и поцеловала мужа. Все непросто, и просто уже не будет.
Официант-итальянец (судя по виду, уроженец Шалона-на-Марне) принес кофе и пролопотал на весьма приблизительном французском, что шоколадки от заведения – швейцарские.
С Соней Жан-Жак узнал почти безумное счастье. Их отношения развивались, они научились лучше понимать друг друга. Она любила его, вне всякого сомнения. Причем любовью, которая явно стремилась к законным узам. Он вдруг осознал это по поведению Сони. Пару дней назад он попросил ее помочь. Она пришла почти сразу, но на сей раз, открыв дверь, не осталась на пороге, в эротической неопределенности, а вошла в кабинет. Жан-Жак внезапно побледнел.
– Что с тобой? – забеспокоилась Соня.
В его понимании, войдя в кабинет, она дала знак: “Не пора ли тебе уйти от жены?” И его охватило нервное предчувствие, он уже воображал, что больше не увидит дочь. Очнувшись, он поскорей вывалил все, что имел сказать Соне, а оставшись один, заплакал. Заплакал по-настоящему, крупными, безудержными слезами. Он уже не помнил, когда плакал последний раз. Когда погибли родители, наверно. Нет, из-за родителей он не плакал, теперь он вспомнил. Слишком внезапный и сильный был удар. Но тут драма нарастала постепенно, оставляя место, много места для слез. Он запутался, и ему все труднее будет скрывать свое смятение.
В воскресный полдень, пока жарился барашек, Жан-Жак остался за столом вдвоем с тестем. Разговор казался нескончаемым; каждая крупица светской беседы медленно ввинчивалась в уши. Он смотрел на дочь, она играла в саду, медленно бегала с воображаемым змеем. С тех пор как Клер удалилась на кухню с матерью, прошла целая вечность. Рене на неделе поссорилась с мужем и теперь кричала:
– Я так больше не могу! Мало ли что из наших имен выходит целый гениальный режиссер, мне надоело это кино!
Клер слушала; ее мутило от постоянных ссор. Конечно, родители были не первой и не последней пожилой парой, живущей в обоюдном раздражении. Далеко не последней. У тех, кто продержался вместе до старости, безусловно, фантастическая сопротивляемость.
– Ты же знаешь, какой у тебя отец! – не унималась Рене.
Но Клер находилась на том жизненном этапе, когда слишком многое поставлено под вопрос; и она решила, что нет, она не знает, какой у нее отец. Никто ни о ком ничего не знает. Никогда. Ей вдруг стала ненавистна эта фраза, суживающая нас. Вечно нам навязывают чужие образы, вечно мы живем под диктатом чужих представлений. Нет, она не знала, какой у нее отец. Она ничего не знала.