Журнальная заметка

Настоящая заметка была ответом на рецензию Ф. Булгарина «Петр Басманов. Трагедия в пяти действиях. Соч. барона Розена…» («Северная пчела», 1835, № 251, 252, подпись: Кси). Булгарин обвинил молодых авторов «Телескопа» и «Молвы», прежде всего Белинского, в отсутствии патриотизма, в ренегатстве. На защиту Белинского выступил позднее Надеждин в статье «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности».

Время полемики миновалось в нашей литературе. Это сделалось естественным образом: публике наскучил шум и крик, в котором она ничего не понимала, а литераторы утомились. Мы не желаем возвращения этого шумливого времени; мы всегда высказываем открыто и прямо свое суждение о том или другом литературном произведении и не отвечаем на упреки, делаемые нам будто бы за пристрастие и несправедливость наших суждений. В самом деле, не смешно ли б было возражать на эти обвинения? Всякий судит по своему разумению, всякий, если он честный человек, должен быть убежден в справедливости своего суждения, следовательно, по одному чувству уважения к самому себе, никто не должен оправдываться в своих литературных действиях, да своему делу никто и не судья. Но когда, по поводу какого-нибудь литературного дела, вас упрекают в делах совсем не литературных, когда оскорбляют вашу личность человека и гражданина, то неужели вы должны молчать? А если будете отвечать, то неужели этим введете полемику? И притом неужели один журнал будет пользоваться правом ругать своих противников невеждами, ренегатами, изменниками отечеству, а другие не будут иметь права заметить этому журналу неприличность и неблагопристойность его выходок, не будут иметь права сказать ему:

Знаем, что есть журналы, которым совестно отвечать, как есть люди, с которыми войти в какие-нибудь объяснения значит унизить себя в собственных глазах и в общем мнении. Презрительное молчание – лучший ответ таким журналам и таким людям. Но что же прикажете делать, если у нас, в литературе, нападающий непременно прав, если у нас, в литературе, молчание, хотя бы оно было следствием презрения, почитается за безмолвное сознание или своего бессилия, или неправости своего дела! И притом, повторяю, я неуклонно следую правилу, что в своем деле никто не судья, и потому положил себе за обязанность не отвечать ни на какие возражения, если подобный ответ не поведет к решению каких-нибудь истин и не будет достоин прочтения людей мыслящих; но я не могу молчать, когда на меня клевещут, взводят небылицы и, наконец, ругают нагло, называя ренегатом и тому подобными нелитературными названиями.

Дело вот в чем: всем известно и ведомо, что «Северная пчела» приходит в крайне дурное расположение духа и выпускает все свое мушиное жало к концу года, когда дело идет о подписчиках. Политика очень благоразумная и расчетливая! Когда кончится подписка, тогда недурно заговорить об умеренности, беспристрастии, добросовестности, не худо по временам нападать на полемику, бранчивый тон рецензий и тому подобное. «Пчела» неуклонно следует этому благоразумному правилу; так поступает она и теперь: мало того, что она бранит истинно неприязненные ей журналы, она нападает даже на те, которым сама недавно падала до ног. Мало того, что она, о чем бы ни говорила, всегда скажет какое-нибудь недоброе слово о «Телескопе» и «Молве»; она, о ужас! нападает теперь – на кого бы вы думали? – на «Библиотеку для чтения»!!!.. Истинное осуществление басни Крылова о Полкане в Барбосе! {2} Да и чему тут дивиться: разве этого не должно было ожидать? Разве этого уже и не бывало с «Пчелою»? Разве подписчики не такая жирная кость, за которую бы нельзя было оным Орестам и Пиладам не пожалеть зубов и нескольких клочков шерсти?.. {3} О войне, или, лучше сказать, о нападках «Пчелы» на «Библиотеку для чтения» (потому что «Библиотека для чтения» слишком благоразумна и слишком горда, чтобы вступить в открытую войну с «Пчелою»; она скорее пришибет ее мимоходом, `a propos [1] , каким-нибудь апологом), может быть, поговорю особенно, по поводу нравоописательной и нравственно-сатирической статейки г. Булгарина, в которой очень длинно и очень скучно описывается поездка знаменитого романиста двадцатых годов в Белоруссию и в которой очень много прекурьезных и премилых вещиц; {4} а теперь обращаюсь к настоящему вопросу.

Итак, «Пчела» к концу нынешнего года стала особенно нападать на «Телескоп» и «Молву»; нам было это всегда очень приятно, потому что подавало пищу для смеха. Нет ничего забавнее и утешительнее, как видеть бессильного врага, который, стараясь вредить вам, против своей воли служит вам. Разумеется, мы смеялись про себя, а в журнале сохраняли презрительное молчание и оставляли доброй «Пчеле» трудиться для нашей пользы и нашего удовольствия. Недавно барон Розен поднес публике в своем «Петре Басманове» новый огромный (не помню, который уже по счету) кубок воды прозаической; «Пчела» воспользовалась этим случаем отделать «Телескоп», в особенности «Молву», а более всего рецензента, пишущего в том и другом журнале и пользующегося лестным счастием не нравиться журнальному насекомому. Я буду по порядку выписывать обвинительные пункты и отвечать на каждый особенно.

Первое обвинение состоит в том, что будто бы в «Телескопе» и «Молве» «некоторые знаменитые критики от времени до времени наезжают из-за угла на нашу словесность с опущенными забралами [2] , с ужасными копьями, вырванными из гусиных крыльев, с картонными щитами, на которых красуются девизы неизвестных рыцарей. Девизы замечательные и многозначащие! Тут найдешь и А, и Б, и В, словом сказать: всю нашу азбуку, от аза до ижицы включительно. Девизы эти имеют двоякую цель: во-первых, они приводят в трепет всех писателей, живых и мертвых; во-вторых, за неимением букваря, могут употребляться в школах, для изучения складов, и, таким образом, распространять просвещение, содействовать успехам нашей словесности».

Не правда ли, что эти остроты очень злы и тонки? О, «Пчела» не любит шутить! Жаль только, что остроумный автор статейки немножко клевещет, то есть говорит неправду. В «Телескопе» не было ни одной рецензии, подписанной буквою; да и покуда год в нем всех рецензий было две, и под обеими ими стоит полная моя фамилия. В «Молве» все рецензии, за исключением весьма немногих, принадлежат тоже мне; сперва я под ними подписывался «– он – инский», а теперь «В. Б.»: неужели в этих «В. Б.» заключается вся русская азбука? Может быть, сотруднику «Пчелы» так померещилось: ведь у страха глаза велики. Все сказанное о неизвестных рыцарях, скрывающихся за русскою азбукою, скорее можно отнести к «Северной пчеле», где под всеми рецензиями, кроме писанных г. Булгариным и г. Скромненко, стоят буквы, только не всегда русские; Z встречается всего чаще.

Я никак не могу понять, что за ненависть питают некоторые литераторы к безыменным рецензиям? Какая нужда им до имени? Пройдет два-три года, и все рецензии, которыми наполняются все, без исключения, наши журналы, канут в Лету вместе с бессмертными творениями, на которые они пишутся. Если же то или другое творение истинно велико и бессмертно, то все-таки ему, а не рецензии, не критике на него, жить в веках. Конечно, есть люди, которые, написавши журнальную статейку, от души убеждены, что они сделали великое дело; так, как Иван Иванович, съевши дыню, бывал от души убежден, что он тоже свершил немаловажный подвиг. Я не принадлежу к числу таких людей и смотрю по-философски как на свои, так и на чужие журнальные труды, и потому не обращаю на имена никакого внимания. Конечно, рецензенты «Северной пчелы» почитают свои рецензии бессмертными произведениями ума человеческого и потому придают именам большую важность. У всякого свой взгляд на вещи!..

Второе обвинение на неизвестных рыцарей, или, лучше сказать, на меня, состоит в том, что я осмелился усомниться в существовании русской словесности [3] . «Напрасно, – говорит «Пчела», – возражал им ученый, остроумный критик в «Библиотеке для чтения» [4] , что 12 000 русских книг, означенных в каталоге нашей книжной торговли, никак нельзя счесть за 12 000 голландских селедок и что поэтому можно несколько подозревать существование русской литературы. Нет ее! кричат рыцари и между тем сами беспрестанно повторяют: «наша словесность», «нашей словесности», «нашу словесность». Да о чем же вы кричите, господа? Неужто вы, по примеру знаменитого рыцаря печального образа, нападаете на какого-нибудь великана-невидимку?» Что на это отвечать? 12 000 книг! В самом деле, убедительное доказательство! И в числе этих книг, из классиков – Симеона Полоцкого, Кантемира, Тредьяковского, Сумарокова, Майкова, Хераскова, Петрова, Николева, Грузинцева, Майкова и пр., и пр.; а из романтиков – Орлова, Кузмичева, Сигова, А. П. Протопопова, Глхрва, Гурьянова и пр., и пр. И в числе этих же книг книги поваренные, о истреблении клопов и тараканов; и в числе этих же книг бесчисленное множество переводов… И потом, если изо всего этого останется NN 500 хороших книг, то сколько между ними будет условно хороших и сколько останется безусловно хороших?.. Но довольно об этом: мы не поймем друг друга. Я не умею определять достоинства литературы весом и счетом. Притом же я отвергаю существование русской литературы только под тем значением литературы, которое я ей даю, а под всеми другими значениями вполне убежден в ее существовании. Но в этом пункте мы еще менее поняли бы друг друга, и потому оставляю этот вопрос и обращаюсь к другим.