Часто, чуть не беспрестанно, делают у нас упрек частной деятельности в недостатке предприимчивости… Полно, так ли? Это дает повод вглядеться в это дело попристальнее. Будьте уверены, что когда какое-либо явление доходит до степени общности, то причины его заключаются уже не в одних только людях. Везде, где массы подвергаются незаконным требованиям со стороны казны, они вымещают это на частных лицах. Тогда законная частная деятельность становится невозможною; место ее занимает незаконная, что, в свою очередь, опять отражается на казне. Таким-то образом, в этом круговороте все сдвигается с принадлежащего ему законного и выгоднейшего места; всякое правильное движение становится невозможным; и вместо его, к общей невыгоде и трате сил, являются беспорядок и случайность; предприимчивость же может существовать только там, где есть прочное, разумное основание для расчета и соображений в постоянных элементах и строгом законном ограждении частной деятельности. Великое было бы, конечно, дело добиться от масс (и в этом-то и будет великая заслуга, несомненно ожидаемая от образования) сознания справедливости законных требований; но никакими усилиями, никакими софизмами не добьются никогда спокойного подчинения незаконным требованиям, без того, чтоб человек не искал, в свою очередь, вознаградить себя за это на счет другого, да так еще, чтоб урвать при случае и на запас. И вот начинается между большинством круговая порука насилий и обманов; беда тому только, кто руководствуется иными правилами: он будет непременно смолот между двумя жерновами.

Возьмем пример; человек подряжается у казны строить дом. Что, по-настоящему, он должен принять в соображение? Ценность материала, работы, продолжительность затраты капитала, разумные проценты. Все производство обеспечил он, по-видимому, требуемыми законом документами; но едва прикоснулся к делу, как и начинаются всевозможные трибуляции. Работники не явились вовремя; отговариваются, что их гоняли туда-то и туда; вместо их наскоро нанимаются другие, дороже. Материал не доставляется – потерял-де лошадей на таком-то наряде; вместо оного покупается или самим подрядчиком, или в счет его другой материал; часто вся работа останавливается. Подрядчику, конечно, предоставляется взыскивать с виновных, с их поручителей. Но когда еще он добьется до удовлетворения? Иногда проходят года… Да это требует и расходов и досуга, а между тем время идет. Иногда кончается тем, что работа передается другому, и первый подрядчик терпит убыток. Вперед наука, говорит он – и при следующем подряде непременно примет, все это в расчет: и лишнюю на запас заготовку материала, и за подряжение лишних людей, и другие известные расходы, и заломит цену вдвое; или, если сумеет поставить силу на своей стороне, сам прижмет рабочих, второстепенных поставщиков; поставит похуже материал, выгадывая на всем этом… Теперь возьмем другой пример: если казна берет у хлебопашца муку не по надлежащей цене, он постарается непременно уменьшить убыток дурным качеством ее, подмесью; если будет затруднение при сдаче – будет выгода разве приемщику, а провиант все-таки поступит дурной; и это неминуемо отразится на тех, кто должен будет волею и неволею употреблять его, и выразится болезнями и нередко смертностью.

Если мука и крупа приходят сюда подмоченными, сушеная капуста, не тронувшись с места, оказывается с червями, масло – с салом, мед и соль – с водою, постное масло – вытекшим, солонина до отправления испорченною, – так какая тут еще будет торговля отпускная, когда частный привоз с избытком поглощается своими требованиями, как свидетельствуют цены, показывая в то же время и дороговизну сплава (которая будет еще неминуемо возвышаться), – и что вы при этих ценах будете отпускать за границу? Притом отпуск за границу требует других приемов и привычек, нежели обычные у нас. Голодный все съест; а для заграничного торга нельзя рассчитывать на это обстоятельство: нужно нечто иное. А кому же неизвестны грязность приготовления и неаккуратность, а иногда и недобросовестность нашей торговли?

Во всем этом нет правды, и мы не понимаем, что за несчастная страсть и манера уверять в невозможном и, в противоречие собственным суждениям и вопреки постоянно повторяющемуся опыту пред глазами, утверждать, что русские поступают иначе, особливо в приложении к настоящему случаю, видя, какой сорт людей действует в торговых и других предприятиях по Амуру, где притом и надзор и управа над ними почти невозможны. Да, пора бы, право, обратить внимание и на то противоречие, что когда дело дойдет до подробного разбора фактов, то все наполнено и частными и официальными даже признаниями о печальных явлениях по всем отраслям и частной и общественной деятельности, до того, что мы уже хвалимся (а ведь все то же, все прежняя замашка всем тщеславиться!) тем, что беспощадно обнажаем свои язвы; когда дойдет до непосредственного приложения, до того, чтобы иметь с кем-нибудь дело, то и начальники и частные люди объявляют целые сословия мошенниками, что, конечно, так же несправедливо, как и общие похвалы. А лишь коснется до общих обозрений, до возгласов частных и официальных, тотчас русские являются образцовыми людьми, идеалами бескорыстия, самопожертвования, исполнительности и пр. Итак, относительно утверждений г. Паргачевского повторим, что, зная, какие люди тут большею частию действуют, сразу поймешь, что должно происходить и что есть вещи и дела, которые невозможно чтоб не происходили, что торговля должна идти средствами per fas et nefas… [1] A что эти торговые проделки не любят и тут гласности, – Доказательством сам г. Паргачевский, который, по словам бывшего его хозяина Зимина, не хотел дать отчета, какими средствами он, независимо от приобретенных для хозяев, приобрел и для себя соболей. Уверения, что русские вели себя будто бы примерно, опровергаются вполне предписанием начальства, пред отправлением в 1857 году, где прямо говорится, что дошло до сведения его о насилиях и обманах, что русские продавали винтовки и порох даже и тогда, когда неизвестно было, не употребят ли их против нас самих. Это не тайна, как и то, что торговали и служащие, которые, как неплатящие повинностей и на готовом содержании, находились, конечно, в выгодных условиях для торговли, особенно подмешивая притом немножко обмана. Что приобретенные таким образом меха они могли продавать с выгодою для себя и с большою выгодою для купца, особенно когда продавец голоден, – это ясно; но ведь не такая торговля может иметь залог будущего развития. Что касается до желания, чтоб запретить маньчжурам продавать водку, то после всего, что печатается об откупах, очень понимаем, что русским хочется иметь такой выгодный товар (кто не знает, как верен расчет на слабость инородцев к водке и табаку?) в своих руках: ведь не для своего же употребления перекупают они сами китайскую водку у маньчжурских торговцев? Что обманывали фальшивою монетою, оловянными и натертыми ртутью рублями, – это доказывают следственные дела; относительно же доверчивости инородцев к русским и скрытности против маньчжур и при них, – это точь-в-точь, как у нас все простонародье, особенно из бурят, ни за что не станет говорить откровенно при русских чиновниках, а про их притеснения и ни при ком, – даже о том, что и помимо их сделалось гласным. А разве можно притом предположить, чтоб с приамурскими инородцами русские обращались лучше, чем со своими?