Пока Золтан промывал рану и забинтовывал, Наталья прижала голову санинструкторши к груди, гладила ее по волосам.

— Тихо, тихо, все будет хорошо, — приговаривала она.

Ее взгляд снова упал на портреты императора и императрицы на стене. На их фоне Прохорова за обе щеки уминала картошку с хлебом. «А как она, императрица Зизи, похожа на мать Штефана, — вдруг мелькнула мысль. — На фрау Ким». Ей вспомнилась их встреча под Кенигсбергом. Женщина в эсэсовском мундире, с такими же длинными темными волосами, собранными копной на затылке, ее зеленоватые глаза смотрят с сочувствием, тревогой, участием. «Если ты попадешь в плен, — она вспомнила, как она говорила ей при расставании, — назови мое имя, попроси, чтобы нам устроили встречу. Меня знают, я обязательно приеду к тебе. Я тебе помогу».

Нет, о плене не могло быть и речи. Во всяком случае, в сложившихся обстоятельствах. Будь она одна, она, может быть, и пошла бы в Дунапентеле и сдалась. Хотя неизвестно, захочет ли командир части, которая стоит там, связываться с тем, чтобы сообщать о ней в Берлин, в клинику Шарите. Скорей всего, убьют на месте, как советского офицера, и дело с концом. А может, и нет, на кого нарвешься. Про себя в глубине души Наталья давно уже размышляла об этом. Во всяком случае, такие мысли стали все чаще приходить ей в голову после встречи с фрау Ким.

Сдаться в плен, остаться где-нибудь в Европе, не возвращаться домой. За что здесь воевать? Немца из страны выбросили, теперь за мировую революцию? Это уж без нее, увольте. Родина, Россия, за которую проливали кровь отцы и деды, это одно, а вот всякие Венгрии, Болгарии — для чего их освобождать и от кого? От них самих, чтобы они больше не жили, как привыкли, а жили так, как товарищу Сталину хочется? Своего будущего в родной стране она не видела.

У бывшей княгини, дочери врага народа, такого будущего не было, а если и было, то только в лагере, за колючей проволокой. А это почище любого немецкого плена. Единственное, что еще останавливало, судьба сестры. С тех пор, как они нашли друг друга под Курском, она не могла не думать о Лизе, о том, что будет с ней. Хотя сомнений особых их перспективы не вызывали — примерно то же самое, что и с ней самой, — лагерь, унижение, жалкое существование. Не на завод же устраиваться разнорабочей, а больше никуда не возьмут. Не вписались в классовую политику, что поделаешь?

А остаться с фрау Ким Наталье очень хотелось. Она сразу почувствовала в ней и душевную близость, и сердечное тепло и материнскую заботу, которой была лишена в детстве. Она почувствовала в ней опору, возможность начать новую, совершенно не похожую на прежнюю жизнь. Нет, она вовсе не собиралась жить за ее счет, напротив, она бы хотела получить образование, и работать, как она, в клинике. Но разве это возможно? Пустые мечты. Война катится на запад — в Германию, Берлин. Сама она и была бы готова разделить с фрау Ким любую судьбу, но Иванцов, Аксенов, Харламыч, Раиса? Как с ними быть? Бросить их, чтоб немцы нашли и убили. Или забрали в лагеря, где теперь расстреливают и душат без разбора, кого ни попадя. Им фрау Ким не поможет, ее даже слушать никто не станет.

Размышляя, Наталья перевязывала раненых одного за другим, Золтан молча помогал ей, удрученно качая головой. Положение всех троих кроме Харламыча было крайне тяжелое.

— Дочка, дочка, — Харламыч тронул ее за руку. — Ты обо мне не беспокойся, я сам перевяжусь, сила есть. Сама поешь, умаялась уже, да поспи часок.

— Да не до сна мне, Харламыч, — Наталья взглянула на Прохорову. Та завалилась спать рядом с Раисой, ни о чем не думая. — И не до еды. Что дальше делать-то будем? Фронт удаляется, жмет немец. Стрельба уходит, значит, и вовсе нам не дойти.

— Я же говорю тебе, оставь нас здесь. Идите с Надеждой вдвоем. Может, и не придет немец.

— А если и наши не придут, а немец так и останется, — Наталья внимательно посмотрела на него. — Если они прорвут кольцо и войдут в Будапешт, ты тут наших еще год ждать будешь. И неизвестно, как повернется все. «Лейбштандарт» этот вперед уйдет, вместо него, не знаешь, что ли, кто явится? Каратели. Что мы по своим деревням да селам не знаем, как они везде полезут, все прочешут, не только вас всех перестреляют, кто еще не помрет, да и их всех тоже уложат, — она кивнула на хозяйку и ее внуков, — за то, что приют дали. А то впервой нам, не знаем мы, как это бывает?

Харламыч молчал. Да и что скажешь — правда.

— Ладно, — Наталья встала, похлопав деда по руке. — Вы лежите, отдыхайте, ты сам поешь, тебе силы нужны, а я пойду, разведаю, пока еще темно, что тут к чему вокруг.

Она снова надела полушубок, шапку, затянула ремень, взяла автомат. Потом наклонилась, сдернула с Иванцова планшет с картой.

— Харламыч, фонарик дай. Работает еще?

— Работает, — он протянул ей. — Но как же так, маковой росинки в рот не взяла. И одна. Хоть Прохорову разбуди, пусть с тобой пойдет.

— Прохорову?! — Наталья усмехнулась, покачав головой. — Она весь «Лейбштандарт» переполошит, если, не дай бог, только в ямку одной ногой попадет, так визжать станет.

— И то верно, — согласился Харламыч.

— Я с тобой? — предложил Золтан, наблюдая за ней.

— Нет, — Наталья покачала головой, — за ними лучше присмотрите, — она показала на раненых.

— Смелая фрейляйн, — венгр прицокнул языком.

Наталья только пожала плечами.

— Приходится.

И вышла за дверь.