Ксюша задала Юрию вопрос:

— Правда, что вернулась от Калмана средняя твоя сестрица Евфимия?

— Совершенная правда, тётушка. Уж с неделю как.

— Отчего ж нигде мы ея не видим?

— Нездорова сильно. Ить чего маменька преставились? Так через сестрицу.

— Свят, свят, свят! Сказывали — удар...

— Так через чего же удар? Ишь Калмашка-то заподозрил Фимку в прелюбодеянии. Говорит — прочь ступай и сучонка своего, сосунка Бориску, забирай с глаз моих долой! Фимка говорит — он сыночек твой! А мадьяр в ответ — уж теперь и не знаю, может быть, не мой! Выгнал, в общем. И она вернулась с позором. Маменька, узнамши, шибко расстроились и померли.

— Вот ведь незадача!

— А то!

Ксюша помолчала, что-то вспоминая. Высказала вслух:

— А Калмашка, доложу я тебе, тот ещё гусак.

— Ты знакома с ним?

— Да, имела счастье...

— Ты ить через Унгрию [6] возверталась на Русь?

— Прожила под его крылом почитай что год. Если б не Ярослав Святополчич, так бы и застряла в Токае.

— Как же подсобил Святополчич-то?

— Неудобно говорить на поминках. В следующий раз как-нибудь.

Мономах проводил её до челна самолично. В лоб поцеловал и сказал:

— Матери-княгинюшке низкий мой сыновий поклон.

— Непременно передам, обязательно.

— Янке же — попрёк и недоумение.

— А вот этого дозволь не передавать.

Он спросил, прищурившись:

— Ладите-то плохо?

— Хуже не бывает. Пригрозила даже: если я подамся без спросу в Переяславль, то запрет в холодной. Вся теперь трепещу, ожидаючи...

— Вот кикимора, право слово! Каракатица глупая! Милая, не бойся: ежели чего, перешли мне весточку — я примчусь, наведу порядок.

— Стыдно беспокоить.

— И не думай о беспокойстве. Для родной души я на всё готов.

— Низкий тебе поклон за такое добросердечие. Мне уже ничего не страшно.

Отплыла от берега, помахала брату платком и подумала, тяжело вздохнув: «Доведётся ли ещё свидеться? Я ведь ни за что не пошлю за ним. Совесть не позволит».

Домогательства Калмана начались вскоре после их приезда в Обуду. Поначалу монарх был предельно вежлив, аккуратен, заботлив, заходил проведать и довольно искренне улыбался от агуканий маленькой Эстер. Взял однажды на Балатон, близ которого, в буйных рощах по берегам, проходила охота на кабанов. Собственной рукой отрезал от зажаренной на вертеле туши лучшие куски мяса. Потчевал токайским вином. Говорил, смеясь: «Вот ведь Генрих негодует, наверное! Только ничего поделать не может. Руки коротки». Евпраксия спрашивала себя: верно ли она поступила, не поехав с Германом? И потом отвечала мысленно: да, пожалуй; там, где не любовь, а политика, ничего хорошего быть не может.

Венгр уже тогда, на охоте, предложил Опраксе побывать у него в шатре после ужина. Русская, потупившись, возразила: мол, сегодня ей нельзя, по известным женским соображениям. Он разочарованно цыкнул зубом, ничего не произнеся. Весь обратный путь до Обуды к Евпраксии не подходил.

Две недели спустя вновь наведался: был опять галантен, делал комплименты, целовал ручку и затем, после трапезы, напрямую задал вопрос:

— Ну, когда же, сударыня, вы меня осчастливите как мужчину?

Женщина молчала, глаз не отрывая от недоеденной перепёлки. Самодержец продолжил:

— Я, как видите, не хочу давить, власть употреблять. Всё должно быть ко взаимному удовольствию... Но не кажется ли вам, что откладывать просто неприлично? Вы живете у меня во дворце, под моей опекой, одеваетесь в наряды, сшитые за мой счёт, кушаете блюда, сваренные королевскими поварами, а малютке Эстер предоставлена лучшая кормилица. Взяли мой подарок — перстень с бриллиантом... Надо же иметь совесть. — Отхлебнул вина. — Главное, в отличие от Генриха, я не требую от вас политических заявлений, не использую в борьбе с Папой. Всё, чего прошу, только ночь любви. Разве это много? Просто смех какой-то. Слышал бы меня кто-нибудь из других кесарей Европы! Допустил бы он у себя в государстве даму, не считающую за честь близость с королём? Сомневаюсь.

Евпраксия проговорила:

— Я не просто дама, подчинённая вам... Я таких же королевских кровей, как и вы. Нахожусь в родстве с большинством правящих семейств — от Британских островов до Босфора. И поэтому не могу позволить, чтобы обращались со мной, как с продажной девкой.

Он поднялся — раздосадованный, взбешённый, с нервно вздрагивавшим правым усом. И, чеканя каждое слово, заявил:

— Вы должны запомнить, сударыня, раз и навсегда. Мне плевать, голубых вы кровей или же каких-то других. Здесь моё королевство. И моя единоличная власть. Каждый, кто с этим не согласен, либо болтается на виселице, либо сидит в заточении, либо убирается из страны на все четыре стороны. Выбирайте сами, коль такая гордая. — Повернулся и пошёл к выходу. По дороге бродил: — Я даю вам одну неделю. Если не прозреете, будете пенять на себя.

Ксюша закрыла лицо руками и разрыдалась. Наконец позвала к себе Хельмута, остававшегося у неё в услужении. И сказала строго:

— Вот возьми мой бриллиантовый перстень. И продай в какой-нибудь ювелирной лавке. На полученные деньги быстренько купи справную повозку и лошадь. Мы отсюда должны уехать дня через четыре.

— По июльскому-то пеклу? — покачал головой кучер. — За девчушку боязно.

Евпраксия вспомнила, как пыталась бежать с захворавшим сыном, и внутри что-то защемило. Но ответила хладнокровно: