— Не могу иначе. Оставаться здесь ещё хуже.

А сама подумала: отчего же хуже? Лучше поступиться собой, чем здоровьем крошки. Ну, в конце концов, Калман не такой уж гадкий — молодой, горячий мужчина, и мгновения близости с ним могут быть приятны. Да, она его не любит. Ну и что? Разве это важно? Разве она любила первого своего мужа? Отдалась ему в первый раз просто во исполнение супружеского долга... Может, и теперь? Просто во исполнение долга перед дочерью Паулины? Но сейчас положение иное: Генрих — её единственная любовь; уступить венгру — значит изменить Генриху, изменить любви. Впрочем, разве Генрих сам не предал их чувства? Да, конечно, предал, но потом раскаялся. И она его по-христиански простила. Даже готова была вернуться. Калман помешал... Господи, опять Калман! Что же делать, как ей поступить?

С дрожью в голосе обратилась к Хельмуту:

— Да, ты прав. Ехать поздно. Доживём до будущей весны... — И надела на палец кольцо с бриллиантом.

Калман, против ожидания, не тревожил её три недели. А потом явился навеселе, грубоватый, бесцеремонный, и стоял в дверях, заложив руки за спину, медленно раскачиваясь с пятки на носок и обратно. Хрипло вопросил:

— Ну, так что решили, сударыня?

Опустив глаза, женщина ответила:

— Поступайте, как знаете, ваше величество. Я всецело ваша.

Он расхохотался, подкрутил молодецкие усы. Радостно сказал:

— Умница, хвалю. Но теперь я сам не желаю этого. Ну, по крайней мере, пока. Представляете, Адельгейда, я влюбился. Как пятнадцатилетний мальчишка! И всё время думаю только о моей пассии. Это какое-то безумие. Вот её завоюю, а потом вернёмся к нашим отношениям. Будьте наготове. — Погрозил ей пальцем и ушёл, даже не простившись.

Обессиленная Опракса рухнула на колени и перекрестилась на висевшее у кровати Распятие, прошептала по-русски:

— Слава те, Господи! Наконец-то Ты внял моим молитвам!..

С королём она не виделась вплоть до осени. Это время миновало в заботах о девочке: та хандрила, у неё распухали десны от растущих зубок, но зато в хорошие дни малышка бесшабашно ползала по ковру и пыталась произносить отдельные слоги: «ма-ма», «та-та». Ела с аппетитом.

Калман заявился в сентябре, как-то поздно ночью, переполошив всю прислугу замка. Ксюша уже лежала в постели, как услышала движение в зале для пиров, а потом тревожную беготню по лестницам. От испуга села.

Дверь открылась, в темноте замелькали факелы, и затем на пороге выросла фигура монарха. Судя по интонациям голоса, он был снова пьян. Жалобно воскликнул:

— Адельгейда, представляете, она умерла!

— Кто? — спросила русская с замиранием сердца.

— Эва, моя любовь. Не уберегли, идиоты... Захотела покататься на лодке по Дунаю, налетела волна, и они все перевернулись. Эву не спасли! — Самодержец присел к ней на край кровати и вполне натурально расплакался.

Евпраксия пожалела этого большого ребёнка и погладила его по руке:

— Будьте мужественны, ваше величество. Бог дал — Бог взял...

Он вздыхал и хныкал:

— Вы же видели её... Зайчика, лисичку... Глазки как цветочки. Голосок-колокольчик... Я влюбился впервые в жизни! Правда, Адель, впервые. Был готов подарить ей полцарства... целовал ступни... О-о, какое было блаженство обладать ею! Как она кричала от счастья в моих объятиях!.. И теперь... пустота... и могильный холод... Как мне одиноко!..

Евпраксия протянула ему вышитый платок, государь вытер мокрые от слёз бороду и усы. Несколько капризно проговорил:

— Можно мне прилечь? Просто так, без всякого? Что-то я озяб...

— Окажите милость, ваше величество...

Калман мгновенно скинул с себя одежду и забрался под одеяло. Он действительно весь дрожал — то ли от озноба, то ли от возбуждения. Грустно прошептал:

— Вы такая тёплая... нежная... заботливая... Пожалейте меня, пожалуйста.

Ксюша обняла короля за шею. От него пахло выпитым спиртным, конским потом и кёльнской водой. Ощутила, как холодные волосатые икры приникают к её лодыжкам, а колени поднимаются между бёдрами, чтоб согреться. Разрешила это легко. Ноги их под одеялом сплелись, а уста сомкнулись. После бесконечного поцелуя венгр произнёс:

— Адельгейда, счастье моё, я буквально воскресаю в вашей постели.

— Рада это слышать.

— Не хотите ли снять ночную рубашку? Будет много проще.

— Вы, пожалуй, правы.

Неожиданно Калман скрылся под одеялом, и она ощутила его жаркое дыхание у себя в заповедном месте. И чуть слышно застонала от сладости. Закатила глаза и открылась полностью.

Страстное безумие длилось долго. Евпраксия корчилась, задыхалась, умоляла хрипло: «Нет... нет... хватит!.. прекратите!.. не могу больше!» — а любовник продолжал неустанно, по-животному ненасытно, резко. Вся в испарине, женщина уже издавала лишь обрывочные нечленораздельные звуки, выгибала шею, вроде бы искала руками что-то рядом с собой и водила головой по подушке. Обжигающая волна прокатилась у неё вдоль хребта, заставляя то сжиматься, то разжиматься мышцы под животом. И она, не сдерживая себя более, разразилась душераздирающим воплем.