— Германская империя в том виде, в каком ее задумали, основали и как ей управляли Гогенцоллерны, столь явно направлена против французского народа, что я, конечно, не буду выступать на ее защиту. Было бы большим облегчением для Франции, если бы силы германского мира не были сосредоточены в руках Пруссии…

Вот уже больше часа, как продолжается собеседование. После короткого раздумья и как бы сделав усилие памяти, император говорит мне:

— Мы должны думать не только о непосредственных результатах войны; мы должны заботиться также и о завтрашнем дне. Я приписываю большое значение поддержанию нашего союза. Дело, которое мы желаем совершить и которое уже стоило нам стольких усилий, будет прочно и длительно только в том случае, если мы останемся сплоченными. А раз мы сознаем, что работаем для мира всего мира, нужно, чтобы наше дело было прочно.

В то время как он высказывает это необходимое и очевидное заключение нашего длинного диалога, я вновь вижу в его глазах тот мистический блеск, который освещал их несколько минут тому назад. Его прадед Александр I должен был иметь то же глубоко верующее и просветленное выражение, когда проповедывал Меттерниху и Гарденбергу священный союз царей против народов. Но у друга г-жи Крюденер было много театральной аффектации и какая-то романтическая приподнятость. У Николая II, напротив, искренность полная: он старается скорее скрыть свое волнение, чем обнаружить его, скорее затушеваться, чем выставлять себя напоказ.

Император встает, предлагает мне еще папироску и непринужденно говорит самым дружеским тоном:

— Ах, дорогой мой посол, у нас будут великие общие воспоминания. Помните ли вы…

И он напоминает мне начало войны, предшествовавшую ей тревожную неделю с 25 июля по 2 августа; он восстанавливает малейшие подробности; особенно охотно он вспоминает те личные телеграммы, которыми он обменялся с императором Вильгельмом».

Так что же произошло в кабинете русского императора 21 сентября 1914 года?

Да в этот день наш царь пригласил на аудиенцию посла страны — своего главного союзника — и довел до него план раздела мира после окончания войны. Согласно этому плану Россия должна доминировать в Европе, фактически контролируя всю Центральную Европу до самых границ с Эльзасом и Лотарингией, в крайнем случае, до Рейна; Балканы уходят под безраздельное русское влияние; Германия, как государство, ликвидируется; создается буферное крохотное Прусское королевство… От Турции либо напрямую отторгаются все важные в экономическом отношении районы, либо они переходят под международный контроль, читай — российский, над Проливами Россия получает полный контроль…

Что же остается союзникам? В Европе — Франции достаются Эльзас и Лотарингия, естественно, ну еще подумать можно о каких-то провинциях Германии до Рейна, и …а всё, больше ничего. Про английские европейские интересы вообще ни слова. Правда, милостиво было предложено союзникам поделить немецкие заморские колонии, но вот в чем юмор царский заключался — колоний у Германии кот наплакал.

«…рыцарское воспитание наших монархов» — не смешите публику, Николай Викторович! Хотя феодалы-рыцари славились своим умением ограбить соседа, то с этой точки зрения — да, воспитание было рыцарским.

И что же сделал Палеолог после этого разговора, как вы думаете? Записал его в дневник на память потомкам и сладко заснул на мягкой русской перине? Ага, как бы не так! Он же послом все-таки на жизнь зарабатывал, поэтому 100 % — уже на следующий день его донесение читали в МИД Франции, еще через день его текст стал известен англичанам. И дальше начались «дружные» действия союзников по обузданию германского агрессора, потому что суть беседы Никки с Палеологом все поняли правильно — это ультиматум, определяющий условия послевоенного раздела мира в интересах Российской империи. Союзников в качестве полноценных партнеров на будущих мирных переговорах русские не рассматривают.

И монарх наш был уверен, что основания относиться к союзникам как к нищим попрошайкам у него уже есть, потому как немецкие войска громят французов не хуже, чем при Бисмарке, без русских им крышка. А мы сами рассчитывали на следующее, как справедливо указывает в своей книге г-н Стариков:

«Генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, родной брат будущего ленинского управделами был в это время уже начальником штаба Северного фронта. «Не только военное ведомство, кабинет министров Государственный совет и двор, но и „прогрессивная“ Государственная дума были уверены, что война с немцами закончится в четыре, от силы — в семь-восемь месяцев», — напишет он в своей книге «Вся власть Советам».

Никто из власть имущих не предполагал, что военные действия затянутся на несколько лет.

Все мобилизационные запасы делались с расчетом на то, что кампания будет закончена, если и не до снега, то, во всяком случае, не позже весны». Генерал Маннергейм говорит в своих мемуарах то же самое: «Хотя материальное обеспечение российской армии было гораздо лучше, чем десять лет назад, Россия все же не была готова к затяжной войне в Европе. Между тем считалось — и это было всеобщим заблуждением, — что конфликт между великими державами не сможет длиться долго».