Когда Шварц вошел в кабинет, Архаров уже разобрал и разложил на столе Каиново подношение.

–  Изволь радоваться, - сказал он.
– Покупают меня прямо с потрохами. Ты Каина лучше знаешь - чего он от меня за это рыжевье и эти сверкальцы желает? Чтобы я на его воровские шашни впредь глаза закрывал? Или чего похуже?

–  Пока, сдается, кланяется золотом и камнями, чтобы промеж вас была дружба, - отвечал немец.

–  Какая, к черту, дружба, черная душа! Или ты умом повредился?!
– и Архаров рассказал, что обнаружил на подоконнике довольно свежий по времени указ самозванца.

–  Может ли быть такое, что он сам же и приволок сию грамоту, подцепив ее где-то по дороге с каторги домой?
– таким вопросом завершил он повесть о том, как ел блины у Марфы и Каина.

–  Может, отчего же нет. Но тогда мы должны предположить, что он явился в Москву совсем недавно. Ваша же милость полагала, будто он перед тем, как пожаловать к Марфе, некоторое время тут прожил. А, позвольте, сей что за документ?

Шварц потянул за угол бумагу, на которой лежали драгоценности, и, поднеся ее к носу, прочитал вслух:

–  «Указ его императорского величества самодержца российского из Государственной Военной Коллегии верноподданному рабу и сыну отечества Уфимского уезда Нагайской дороги деревни Бузавьязовой мещерятскому главному полковнику Канзафару Усаеву…»

–  Дай сюда!
– заорал Архаров, приподнял зад над своим начальственным креслом, схватил указ и просмотрел его, бормоча, до середины.

–  Он самый… Федька!!!

Федька явился на зов.

–  Эту дрянь госпожа Долгорукова обронила?

–  Эту, ваша милость!

–  Ч-черт! Прелестно!… - иных слов у Архарова не нашлось.
– В монастырь на покаяние этих старых дур!

–  Простите, ваша милость, как сюда княжна Долгорукова замешаться изволила?
– хладнокровно спросил Шварц.

–  А она тебе известна?

–  Весьма известна. Еще по Санкт-Петербургу. Да ее и Ваша милость помнить должна - она при государыне в статс-фрейлинах служила. Батюшка ее, князь Сергей Петрович, по делу Долгоруковых сильно пострадал - отправлен был в сибирскую ссылку. Потом государыня Елизавета Петровна, царствие ей небесное, его из Сибири вернула и в Константинополь послом отправила…

Говоря это, Шварц внимательно смотрел на Архарова в надежде, что тот вспомнит и хоть кивнет, но обер-полицмейстер, хоть тресни, а ничего в своей памяти не находил. Это было еще до его вступления в полк - а, значит, все равно, что не было.

–  Государыня поставила ее Воспитательным обществом заведовать, тем, что в Смольном монастыре, - не дождавшись хотя бы кивка, сказал Шварц.
– Сколько-то она там позаведовла, потом попросилась в отставку и перебралась в Москву. Статочно, из тех самых - из недовольных…

–  Да я уж и сам понял, - буркнул Архаров.
– От князя никто не приходил?

–  Нет, ваша милость. Должно быть, реляций сегодня не получали.

–  Клаварош не являлся?

–  В канцелярии сидит, они там какую-то кляузу с французского перекладывают. И господин Тучков там же.

–  Что за кляуза?

–  Взяли француза учителем в дом, оказался жулик, обокрал и сбежал. Оставил старое тряпье, а в кармане бумаги завалялись, письма какие-то.

Архаров взял со стола узелок с пирогами. Шварц, не сразу заметивший это диво, посмотрел на Архарова вопросительно.

–  В купидоны меня завербовали, - пошутил обер-полицмейстер.
– Марфа любовнику шлет… вот голубки чертовы!…

В коридорах было пусто.

За дверью канцелярии вдруг громыхнул здоровый, мощный, громовой, великолепный мужской хохот.

Архаров приотворил дверь.

Обнаружил он трогательную картину - хоть пиши ее маслом, коли потребуется аллегория о пользе наук и изящных искусств.

Посередке восседал в креслах Клаварош, держа в руке томик, но как держа! Рука приятно округлена, голова откинута, и общий вид - как у артиста, представляющнго французскую трагедию. Рядом, весь подавшись к нему, на табурете сидел Левушка - с приоткрытым ртом, весь - воплощенное ожидание. И уж вокруг, как получилось, - архаровцы, иной - на столе, иной - на полу по-турецки. Все были так увлечены, что легкого скрипа двери и не заметили.

Клаварош звучным голосом произносил французскую фразу и возводил очи к потолку. Левушка начинал хохотать. Архаровцы терпеливо ждали, пока он будет в состоянии перетолковать фразу на русский. И тогда уж смеялись они.

–  Тут явился Мангогул, и последние слова Монимы не ускользнули от него, - придя в чувство, перевел Левушка последнюю фразу.
– Он повернул свое кольцо над нею, и ее сокровище завопило!…

Федька захохотал первым.

Клаварош выждал и, сделав голос по-бабьи тоненьким, проверещал нечто по-французски. Левушка, успевший отдышаться, фыркнув, тут же переложил ее по-русски, и на такой же визгливый манер: