Она была склонна во всем на свете видеть перст судьбы-Фортуны, причем представляла эту судьбу с перстами неким высшим существом, озабоченным именно ее, Терезы Виллье, будущим. Все, что ни затевала судьба, должно было закручиваться вокруг Терезы, ее отношений с Мишелем, ее отношений с музыкой. И особенно явно француженка почувствовала внимание Фортуны, когда Левушка привез в ховринский особняк драгоценности от Архарова. Меньше всего она думала о намерениях Архарова, который был для нее безымянной особой. И ей даже не хотелось знать имени особы, вмешавшейся в ее жизнь. Человек, приказавший забыть о музыке, был посланцем судьбы - этого довольно!

И Клаварош, не давший ей погибнуть в чумном городе, тоже был посланцем судьбы. И Катиш, взявшая на себя немалые хлопоты по модной лавке, тоже. Сами по себе они не представляли для Терезы особого интереса. Разговор о музыке и совместное музицировние с ними были невозможны.

Вот и сейчас за собственной своей рассеянностью, направившей ее шаги в неверном направлении Тереза пыталась разглядеть подсказку судьбы: может быть, нужно проститься с обер-полицмейстером и поблагодарить его наконец за все, что он для нее сделал?

Мысль показалась правильной. Тереза решительно направилась к зданию полиции.

Толпа уже разбрелась, подойти к дверям можно было без суеты - но Тереза ощутила взгляд. Она повернула голову и увидела стоящую напротив карету, а в окошке, среди раздвинутых занавесок, глядела на Терезу в упор круглолицая русская красавица с раскосыми темными глазами.

Взгляды встретились.

Тереза вспомнила ее - эта девица жила тут же, на Ильинке, у самых ворот, и как-то заходила в лавку, но всего раз - предпочитала покупать у Лелуарши и мадам Симон. Очевидно, и девица ее узнала. Но почему-то глядела, не отрываясь.

Тереза остановилась.

Этот взгляд мешал ей идти дальше. Да и нужно ли было идти? Что им сказать друг другу? Тем более, что долг свой Тереза уже вернула…

Как раз об этом ей меньше всего хотелось вспоминать.

Внутренний спор с московским обер-полицмейстером возродился в душе. «Да, я уезжаю и совсем было собралась проститьтся с вами, сударь, но что-то мешает мне сделать еще хотя бы один шаг. Возможно, это - необходимость объяснять вам мои поступки. А также то, что вы будете вынуждены объяснять мне свои поступки, - так мысленно обратилась Тереза к Архарову.
– И для чего нам это? Вот я сейчас стою, гляжу на ваши окна, не ведая, за которым из них - вы, а может статься, вы и вовсе в тех страшных подвалах, слухи о которых доходят даже до меня. И я прощаюсь с вами, а окончательно прощусь, когда приду домой и сожгу те векселя, чтобы уж ничто и никогда не напоминало мне ни о Москве, ни о вас, сударь, ни о… Да, теперь я поняла - вы, посылая мне векселя, как раз и хотели, чтобы я их уничтожила. Как странно, что лишь теперь я это поняла. Как странно…»

Тереза повернулась и пошла прочь.

Прощание в ее душе состоялось, больше незачем было тут оставаться. Встреча со странным человеком в полицейской конторе уже не требовалась… тем более, что поглядеть ему в глаза все еще было бы стыдно.

Чем ближе к Ильинке - тем более Тереза ускоряла шаг. Она уже не просто шла - ее несло. Мысль о том, что надобно сжечь и векселя, и некоторые иные бумаги, сама стала огнем и опалила жаром душу. Ведь все еще лежали в ящичке бюро несколько записок Мишеля! Огонь, огонь - вот что должно было избавить Терезу от них обоих, от безликого и бестелесного, тучей нависшего над ее судьбой обер-полицмейстера и от живого, пылкого, смуглого и светлоглазого, опьяняющего лучше всякого вина Мишеля! Душа радовалась, душа брала торжественные аккорды!

Она вбежала в лавку. Катиш сидела с рукодельем, ожидая покупательниц, и поднялась было навстречу, но Тереза пробежала мимо нее в задние комнаты и к себе, наверх.

–  Мадам, мадам!
– кричала сзади Катиш.

Тереза, не раздеваясь, влетела к себе в спальню, до бюро оставалось два шага, шаг…

И тут она угодила в объятия.

Сильные руки сомкнулись, две ладони крепко легли ей на спину, дохнуло жаром…

–  Тереза!

–  Мишель!…

Светская жизнь удалась - несколько человек скрепя сердце согласились извещать Архарова о всех подозрительных разговорах. Архаров же взамен обязался вернуть векселя - во благовременье, когда минует опасность, или же за действительно важные сведения.

Недоросль Вельяминов явился не на Пречистенку, а на Лубянку. И сидел там, голубчик, как миленький, дожидаясь возвращения обер-полицмейстера. Далее беседа была презабавная - Вельяминов все еще кривился от слова «доносить», употребляемого Архаровым теперь уже нарочно, и божился, что все его знакомцы - люди достойные, и делал вид, будто впервые слышит про маркиза Пугачева. Но в конце концов пообещал, что, услышав подозрительные речи, тут же пришлет человека на Пречистенку, чтобы условиться о встрече.

Архаров искренне наслаждался его испугом.

Домой обер-полицмейстер прибыл довольно поздно - и был ошарашен встречей. Дворня, ожидавшая его в сенях, разом повалилась в ноги. Один только Меркурий Иванович стоял прямо и твердо. Он и вышел навстречу.

–  Это что еще за всемирное покаяние?
– спросил Архаров.

–  Не желают ехать к Шварцу на Лубянку, ваша милость, - объяснил Меркурий Иванович.
– Всех я допросил, бабы клянутся и божатся, что чужих в дом не пускали. Авдотья… чего прячешься, дура?… Авдотья повадилась на соседский двор бегать. Землю, говорит, есть буду - сюда никого не водила.